Ксения

Хрупкий ледок лопался под копытами лошадей, легкий морозный воздух бодрил, и Нечай радостно думал: «Вон как дело пошло. Скоро, видать, весь народ к нам пристанет. Пойдем на Москву, любушку свою вызволю. Эх!» Нечай расправлял плечи, постукивал ладонью по богато оправленной сабле. Недавно простой стрелец, а теперь воевода царский, он видел впереди удачу и счастье.

*

Тайные люди говорили между собой:

— Царь-то совсем плох. Видал, как прихрамывает?

— Эва, заметил! Он с прошлого лета ногу волочит.

— Ну я-то к нему не близок, не то что ты.

— К другим ты будешь поближе, а нынче неизвестно, около кого теплей.

— Да, брат,—Тайный вздохнул.—Может, к тому бежать?

— Сам сюда прибежит.

— Не обидел бы.

— Да кому про нас известно? Мы и ему послужим, тайное дело всякому нужно. Думаю, сам то же скажет.

— Ну а те, кого обижали мы? Как бы нас не прибили.

— Да много ль таких осталось? Нынче в Застенке кто сидит?

— Из видных, почитай, один Туренев.

— Кто на него показал?

— Да никто. Власьев царю докладывал, ну и про дело в пути все как есть изложил.

— Въедливый этот Власьев. Это он на всякий случай. От себя отводил. Вдруг бы еще кто сказал.

— Может, и так.

— И что с Туреневым-то? Вновь будут пытать?

— Какой толк? Что ему говорить? Царь намекнул, чтоб тихо его...

— Когда?

— После страстной.

— Ты, что ль, свершишь?

— Я не буду.

— Чего так?

— Есть у меня закавыка.

— Знаю твою закавыку. Она, что ли, не велит?

— Ты бы уж молчал про нее-то. Нет у тебя ничего святого.

— У тебя больно много! Ефимков тебе дала, вот и вся святость.

— Ах, помолчал бы ты, брат. Не в ефимках дело. Ефимки мы вместе с тобой прображничали. Я ей обязан. Матку мою она от верной смерти спасла.

— Ты ж ее и к Туреневу в Застенок пускал. Левонтий мне говорил.

— Смотри... ты меня знаешь...

— Ладно, ладно, это я так. Не станем же мы друг на друга... Кто ж будет Туренева кончать?

— Не знаю. Мое дело сторона. Я ей даже беречь его обещал, но то не в моих силах.

Помолчали. За дверью раздались шаги.

— Сам идет.

Дверь распахнулась, колыхнув пламя свечи. Толстый, оплывший, с редкой седой бородой, обозрел все маленькими хитрыми глазками, сказал тоненьким голосом:

— Ну, соколы мои, что принесли на крылышках?..

*

Всю ночь не спала. Если и задремывала вдруг, то страшное вставало перед глазами. Его иссеченное тело, запекшаяся кровь, дочерна побитые губы. Тотчас вскакивала, сидела, пытаясь унять биение сердца.

— Акся,— сказала из своего угла Оленка.— Что ты все прыгаешь?

— Нехорошо мне,— сказала Ксения.

— Что так? — Оленка перебралась на ее постель, потрогала лоб.— Может, мамок позвать, лекарих?

— Не то.— Ксения отвела ее руку.— Дурное предчувствие.

— Свят, свят,— пробормотала Оленка.— Давай помолимся.

— Я уж молилась,— сказала Ксения.— Я про себя день и ночь молюсь.

— Да что ты, Акся? Даст бог, батюшка выздоровеет. Пасха близка, на пасху все молодеют. Аль то письмо тебя задурило? Словно тебя подменили. И не говоришь, о чем.

Смазала бы, Акся. Мне страсть любопытно. Что ж ты, со мной уж и говорить не хочешь?

— Молчи, молчи,— сказала она.— После как-нибудь расскажу, а теперь недосуг. Другое меня мучит.

— Да что? Какая у тебя кручина? Куда намедни ходила одна? Я за тебя боюсь, Акся. Хочется плакать.

— Ну уж и плакать! Спать иди. Не видишь, я придуряюсь?

Выпроводила Оленку, подождала, пока она затихнет в углу. Обратилась к иконе, вглядываясь в скорбные глаза богородицы, зашептала про себя, приоткрывая чуть-чуть лишь губы: «Мать пресвятая богородица, заступница сирых и обездоленных, спаси его, оборони, не дай ему сгинуть невинному, извлеки из темницы, укажи светлый путь. Мать пресвятая богородица, возьми у меня все, что есть, самое дорогое, жизнь мою горемычную, перемени наряд мой царский на одежду скорбную, возьми все яства мои и богатство, покой и сон отбери, только спаси его, дай ему волю, награди его благословеньем своим, залечи раны, исцели душу. Не прошу себе, ему прошу. Мать богородица, пресветлая...»

*

Утром государь был хорошо расположен. Согласился принять ганзейских послов. Он милостиво с ними говорил и оставил обедать. Обед подавали в несколько смен и звался он «птичий». Угощали рябчиком с едким плодом лимоном, тетеревом, набитым крошеной свининой, сливами да нежинскими огурцами, жареных перепелов в сметане несли на серебряных блюдах, а в довершение на золотых подали жареных лебедей, политых заморским бастром.

Сам же царь ел рафленую курю с рисом, изюмом да шафраном, вместо вина попивал брусничный квасок. Этим попотчевал храброго воина капитана Маржере, только что возвратившегося из-под Кром.

— Сказывай, Яков, как люди мои воюют. Скоро ль мне вора покажете, а то я скучаю.

— Ваше величество, все идет как следует, — передал через толмача Маржере,— Осада ведется по всем правилам. Полагаю, к началу лета кампания будет закончена.

Царевич Федор обратился к нему по-латински:

— Много ль народу обороняет крепость?

Капитан смутился, латинского он не знал.

— Вот, батюшка, иноземный человек, а языков не знает,— сказал Федор,— Туренев-то по-латински как говорит! Скоро ль ты его пустишь?