Ксерокопия Египта

Все-таки, удаление всех тех внутренних частей тела, которые после смерти считались человеку абсолютно не нужными, ей нравилось меньше всего. Но без этого первого шага никуда нельзя было деться, поэтому Эфа мужественно, в смысле, женственно, терпела.

Она так умело выуживала внутренние органы и раскладывала их по сосудам, что другие жрецы оборачивались и с восхищением глядели на нее (с их точки зрения – все же на него).

Руки Эфы двигались столь же стремительно, сколь лопасти мельницы в особенно ветреный день. Она склонилась над телом и орудовала с точностью пожилой тетушки, шьющей свитер для любимого племянника, в котором тот потом будет стесняться ходить (конечно, если ему не за двадцать пять – после этого возраста тетушкина одежда становится лучшей на свете).

Освободив черепную коробку от мозга – самого бесполезного его содержимого –, Эфа, восхищаясь собой и ловя потрясенные взгляды других, поставила на каменную плиту кувшины с бальзамами и маслами. А потом запустила туда руки. По конечностям пробежался легкий, покалывающий холодок.

– Прошу прощения, – кто-то положил руку на плечо Эфы, и холодок перерос в нервную дрожь.

Испуганная девушка, стараясь себя не выдать, повернула голову – и увидела напротив молодого жреца.

– Вообще-то, это тело должен был бальзамировать я, – он изучающе осмотрел сначала Эфу, а потом и мертвое тело. – Но, видимо, меня просто не предупредили, что это будет другой человек. Вы, вижу, прекрасно справляетесь. Закончите тогда? В другой разок подменю и вас.

Эфа вытащила руки из кувшина и те, словно ватные, опали вниз. Стресс потихоньку превращал тело в одного плюшевого медведя, да еще и намокшего. Но стресс вовсе не оттого, что девушку чуть не раскрыли, а оттого, что подошедший жрец оказался чертовски симпатичным.

У каждого есть своя слабость и, в случае с Эфой, это была абсолютная невозможность держать себя в руках в таких ситуациях. Она считала себя идеалом красоты – имела на это право – и хотела… ну, выразимся деликатно, предложить себя каждому, кого считала достойным. Умозаключение Эфы было простым, как пареный папирус – пользуйся своей красотой, пока можешь.

Проблема заключалась в том, что достойным мог оказаться каждый второй.

Жрец заметил анабиоз, в который постепенно входила девушка.

– Вы хорошо себя чувствуете? Может, подышать свежим воздухом?

Эфа лишь кивнула, подхватила коллегу и повела за собой, в сторону колонн. Потом она остановилась.

– Нет, спасибо, я хорошо себя чувствую, – отозвалась Эфа. К сожалению, голос был единственным, что она не могла скрыть полностью. Высокие нотки выдавали ее. Жрец заподозрил неладное и нахмурился. – Просто я переутомилась…

Она намеренно сделала акцент на последнем слове, выделив его окончание жирным и подчеркнув красной интонационной линией.

– Простите… переутомилАСЬ?

И тут Эфа распустила волосы, попрощавшись со своим камуфляжем, а потом приспустили одеяние – чтобы все стало понятно даже для самых тупых.

Она сладко улыбнулась и случайно высунула змеиный язычок.

Эфа могла быть лучшей в своем деле, если бы постоянно не набивала одних и тех же шишек. К сожалению, условная борьба за право женщин бальзамировать умерших и самолюбование, выливающееся… ну, чего уж там греха таить, в весьма жаркое времяпрепровождение и неумение контролировать себя – вещи не особо сочетаемые. Примерно то же, что записывать рыбу молоком, или сушить одежду водой. В какой-нибудь другой вселенной с на голову отбитыми законами физики это, может, и сработало бы, но только не в этой.

Жрец слегка остолбенел, превратившись в бетонный столб со взглядом, направленным то на самые интересные части Эфы, то в никуда.

Его даже не смутил змеиный язычок, хотя где-то внутри заорала сирена, включающая инстинкт самосохранения.

Но другие жрецы почуяли что-то неладное – и обратили внимание на двух коллег, не занимающихся делом.

А потом, будь это сцена из мюзикла, они бы все одновременно охнули от возмущения и удивления прямо в микрофоны.

В принципе, это и случилось. Только совсем не синхронно.

Растущие вверх колонны храма огромными баобабами держали небо, и среди этого каменного леса тысячелетних и пузатых великанов тряслась маленькая фигурка, готовая упасть в обморок от такого великолепия. Статуи богов придавали условному лесу еще больший шарм, настолько приторный, что дух буквально перехватывало. Божества глазели, затерявшись меж колонн, и мерили пустыми глазами существование жалких, смертных, бумажных человечков…

В реальности все было не так страшно, поэтично и великолепно, но в голове молодого Архимедона, который нервничал до трясучки, все рисовалось именно такими красками.

Барабаны постепенно утихали, но спокойней от этого не становилась.

Тяжелая рука лежала на плече Архимедона.

– Не переживай ты так, – забасил стоящий рядом великовозрастный жрец. – Это обычная аудиенция.

– Я бы с удовольствием, но тело все равно трясется, – юноша вытянул тонкие руки, которые ходили ходуном, разрывая воздух в чудном танце.