Ксю. Потустороння история

Но другим стало неловко. Не все, может быть, вникли в смысл тяжеловесной шутки, но все догадалась, что смысл похабный, намекающий на что-то грязное и оскорбляющее меня. А люди, как я поняла, не всегда готовы присоединиться к травле, откровенное хамство их все-таки смущает, они чувствуют, что, позволив хамить, становятся соучастниками. Люди вообще намного добрее и лучше, чем им самим этого хотелось бы.

Лишь цене-качеству понравилось – люди такого сорта любят все гаденькое, сальное, подтверждающее гнусность как отдельного человека, так и человечества в целом. Раз оно такое, значит, его можно со спокойной совестью объегоривать и обжуливать при каждом удобном случае, лучшего оно не заслуживает.

Выкрик черновласки был вызовом. Ты либо игнорируешь, что будет расценено как согласие, либо отвечаешь. Была бы я одна, наплевала бы на правила и промолчала, но вокруг клубился маленький социум, я не хотела оказаться слабосильной поверженной гладиаторшей на этой арене. Надо тренироваться – впереди важные и сложные задачи, надо учиться выигрывать.

Но в какой форме принять вызов черновласки, как ответить? Для меня, для благовоспитанной Ксю, самое естественное было бы:

– Девушка, вам не стыдно такие гадости говорить? Вы меня даже не знаете!

А она скажет:

– Ой, да чо там знать-то, за километр по одежке видно! И одежка-то подаренная или за чужие деньги купленная! А часики сколько стоят? И на дорогой машинке приехала, да? Какая машинка? А? Если ты такая честная, давай, скажи! А? Слабо? Не на метро же!

И так далее. Почувствует слабину и загрызет до смерти.

Хорошо. Второй вариант – изобразить опытную хабалку, такую же, как эта нищебродка, но которой больше повезло. Пойти на нее, выкрикивая:

– Ты чо сказала, соска? Тебе кто разрешил твою щель ротовую открывать? Отвечаешь за свой базар? Смотри на меня, корова! Отвечаешь, я спрашиваю? Всех касается: законно стою и законно решаю свои дела, ясно? Я час до этого ждала, и вы будете ждать!

Запугать, дать понять, что со мной лучше не связываться, заткнуть всем рты.

Вариант третий: смерить черновласку презрительным взглядом и сказать:

– Завидно, что ли?

Позиция торжествующего и не стесняющегося бесстыдства. Маленький окружающий социум молча или вслух возмутится – и начхать на него. Зато черновласка поймет, что со мной бодаться бесполезно. Плюй в глаза – все божья роса. А цена-качество, пожалуй, даже позавидует неведомому богатому клиенту: надо же, какую девочку оторвал, мне б такую. Не для жизни, для жизни моя Маша уютней, да и намного дешевле (опять все та же цена-качество!), а вот на пару ночей неплохо бы.

И четвертый вариант – заплакать. Заплакать, зашмыгать носом. И всем станет стыдно.

Но, пока я это все обдумывала, сам по себе возник и пятый вариант. Я же не застыла, я покачивала головой, чуть приподняв плечи, словно говоря: мама дорогая, какую только чушь не говорят люди!

И этого оказалось достаточно. Черновласка ничего больше не сказала, никто больше ничего не сказал.

Тут вернулась Гусева. С нею пришла женщина постарше. Начальница или более опытная работница. На бейджике у нее значилось: «Елена Николаевна Уткина». Честное слово, Уткина. Мне в это время везло на такие совпадения. Или раньше я их не замечала. Гусева села за стол, Уткина встала за ее спиной. Гусева показывала ей документы. На меня они не смотрели. Наконец Уткина обратилась ко мне:

– Вы знаете, что вам все документы менять надо будет? Учитесь, работаете?

– Учусь. В вузе.

– Значит, билет студенческий, пропуска всякие, зачетную книжку. А еще медицинский полис, все страховки, загранпаспорт, водительские права, ИНН, кредитные карты, документы, связанные с собственностью, у вас есть недвижимость?

– Да.

– Ну вот.

– Что?

– Ничего, предупреждаю.

– Спасибо. Заявление принимаете?

– Формально все в порядке, – негромко говорит Гусева Уткиной. – Но не однозначно как-то. Учитывая вот это, – она кивает на монитор компьютера.

– Нас не касается, – так же тихо отвечает Уткина. – Постой, а это что?

Она что-то замечает в тексте заявления, подчеркивает тыльной стороной ручки. Гусева смотрит, не понимает, Уткина объясняет, я не могу расслышать.

– А! Точно! – Гусева берет листок с заявлением и показывает мне. – Вот тут у вас: поменять на фамилию матери – Трофимова. Это ее фамилия?

– А чья же?

– Я имею в виду – фамилия теперешняя или девичья?

– Девичья.

– Тогда надо указать, что девичья.

– Переписать заявление?

– Да, пожалуйста, – говорит Уткина. – После этого примем, рассмотрение в течение месяца.

Голос ее абсолютно деловой, без интонации, но мне почему-то чудится в нем затаенное злорадство. Пишите, девушка, пишите, мы примем ваше заявление, но не факт, что удовлетворим.

Я беру папку с документами, отхожу, сажусь в углу за столик, начинаю переписывать. Столик неудобный, журнальный, низкий, приходится скрючиваться над ним. За другим столиком сидят старик со старухой, она медленно пишет, произнося слова вслух, старик сердится:

– Не так надо!

– А как?

– Спроси!

– Сам спроси!

– Вот ты… Тебе же объясняли!

– И тебе объясняли!

– Я забыл!

– И я забыла!