Ксю. Потустороння история

Теперь, когда я все вспоминаю, как фильм, который мне показывают, я вижу, что мама и сама не верила в свои слова. Это не совсем она сказала, это она транслировала через себя народную мудрость, как люди часто делают. Облегчают себе жизнь: народ все обдумал и высказался, надо лишь повторить.

Встречала нас тогда вместе с Диной Валерьевной и тетя Оля. Она была странной. Молча стояла и смотрела. Изучала. Без восторгов.

Присутствовала и моя двоюродная сестра Наташа, высокая и во всех местах развитая девушка. Статная. «Наша невеста!» – сказала о ней Дина Валерьевна. Я по наивности решила, что она в самом деле невеста, выходит замуж. А ей было в тот год только тринадцать. Наташа тоже выглядела странноватой, постояла, постояла, а потом что-то сказала и ушла по своим делам, до отъезда мы ее больше не видели.

Вспоминала я еще сладкий и прохладный вишневый компот, которым напоила меня Дина Валерьевна, качели во дворе, на которых я раскачивалась почти все время, пока мы там были. Вспоминала и то, что меня поразило больше всего – дощатый сарайчик в углу, у забора, похожий на сильно увеличенный скворечник, к нему вела тропинка меж помидорных грядок. Я, конечно, догадалась о его назначении – запах подсказал. Через какое-то время мне захотелось в туалет, я отправилась туда. Вошла, увидела деревянный помост, на помосте табуретка, на табуретке унитазная крышка. На стене, на длинном ржавом гвозде – рулон серой бумаги. Я приподняла крышку, оторвала побольше бумаги, вытерла ободок, села, но долго не могла начать. Очень уж запах пробирал. Сижу и думаю: надо быстрей все сделать, а то пропитаюсь насквозь. Но чем больше себя уговаривала, тем меньше хотелось. Кое-как справилась.

Когда вышла, увидела Дину Валерьевну, которая срывала помидоры и клала в пластиковый тазик.

– Ты бумагу куда кинула, роднуля моя? – спросила она.

– Туда. В дыру.

– В следующий раз в ведерко брось. Там ведерко стоит, не заметила?

Да, там стояло ржавое ведро, накрытое деревянным кружком. Я заметила, но не сообразила.

– Ничего страшного! – успокоила Дина Валерьевна, видя, как я расстроилась. – Главное не то, чтобы не ошибаться, а чтобы ошибок не повторять, верно?

– Верно.

Помидоры, которые бабушка собирала у туалета, появились на столе в виде салата, и я не смогла их есть, а чтобы Дина Валерьевна не обиделась, сказала, что вообще ничего не хочу. Выпила только еще компота и пошла опять качаться на качелях. Было жарко, двери и окна в доме были приоткрыты, я слышала голоса, но не понимала, о чем речь.

И все это осталось во мне, и я теперь вижу все заново. Я вижу, как бабушка, обнимая меня, расхваливая и спрашивая про занятия спортом, вдруг бросает взгляд на отца – очень сердитый. Вряд ли из-за того, что он не приучает меня к спорту, причина в чем-то другом. А отец усмехается с привычной досадой: ну вот, сейчас начнется!

Я вижу тетю Олю и понимаю, почему она показалась мне странной. Она наблюдала за матерью, за мной, за братом с удивлением: значит, вот как оно бывает, когда встречаются родственники? Положено, значит, обниматься и говорить всякую чепуху? А мне что делать? Тоже, что ли, обнимать эту незнакомую, чужую девочку, которую я впервые вижу? Глупости какие…

Конечно, тут еще наслоилось то знание о тете Оле, которое появилось позже.

Я вижу заново и сестру Наташу, вижу, как она смотрит на меня то ли презрительно, то ли брезгливо – девочки-подростки маленьких детей не любят, вижу, что в сторону матери она косится с опаской, что бурная радость Дины Валерьевны ее слегка бесит. Еще вижу, что она, поводя ногой над землей, ища, куда эту ногу поставить, внимательно смотрит вниз, но вдруг резко поднимает голову и с интересом смотрит на моего папу. Глаза Наташи, большие, сине-серые, кошачьи, становятся страшно красивыми, не по возрасту женскими. И я вижу, что папа видит это, и в его глазах появляется на долю секунды изумление и растерянность, эти глаза невнятно бормочут: какая ты… надо же… бывает же…

И я понимаю – сейчас, воспоминанием – что Наташа в ту пору воспринимала свою красоту болезненно, поэтому и стеснялась показывать лицо полностью, прятала, знала, что оно ошеломляет, пробуждает что-то в людях – иногда хорошее и доброе, но часто тоскливое и злое.

Потом я напрямую спросила ее об этом, и Наташа подтвердила: обнаружив себя очень рано после девочки сразу чуть ли не женщиной, да еще очень красивой, она не знала, что с этим делать, появилось ощущение, что лицо – голое. Оно голое, а все видят, и это неправильно.

– Я понимаю, почему мусульманки эту самую носят, паранджу или как она?

– Не помню.

– Да неважно. Закрываются – и правильно делают! Потому что ты не представляешь, как достает, когда на тебя пялятся.

Тут она засмеялась:

– Кому я говорю, ты сама красивая. Тоже пялятся?

– Не всегда.