Ксю. Потустороння история

Михаил Жанович оказался прав и в том, что Сулягин на заседания не являлся. Некогда ему было, отсутствовал он. Либеральные СМИ после трех-четырех неявок в один голос злорадно запели: вот такое у нас равенство перед законом – всех на суд тащат за шкирку, на одного Сулягина нет управы! Лишь под финал было объявлено, что он наконец прибудет. Прокурор потребовал, чтобы заседание было закрытым в целях сбережения коммерческой тайны, которая может выявиться в ходе допроса. Адвокаты Сулягина присоединились к ходатайству. Михаил Жанович и Аня Емчик возражали: никаких тайн никто выведывать не собирается, это раз, до этого приглашались и чиновники, и бизнесмены, владеющие тоже еще какими коммерческими тайнами, и никто заседаний не закрывал, это два, и закрытие означает то, что позиция Сулягина заведомо ущербна в глазах наших граждан, журналистов и прочих честных людей, это три. Судья Рукосуйко спокойно выслушал обе стороны и согласился с прокурором, не трудясь объяснить причины такого решения.

Всех удалили из зала суда, никто из посторонних не услышал и не увидел, что и как говорил Сулягин. Как он смотрел на моего папу, если смотрел. Как папа смотрел на него, а он-то наверняка смотрел. И я очень жалела, что меня не было там в это время. Но я поклялась себе, что наверстаю. Я еще посмотрю на Сулягина прямым взглядом, я еще задам ему кое-какие вопросы.

В точности по прогнозу Михаила Жановича прокурор запросил десять лет строгого режима, судья дал восемь. Сумму штрафа прокурор обозначил чуть меньшую – семьсот миллионов. Справедливый судья снизил до четырехсот.

По решению суда была конфискована почти вся недвижимость. У нас с мамой остались купленные на нас квартиры, наши машины, какое-то количество денег, при этом почти все банковские счета и, соответственно, карты были заблокированы, осталось по две-три штуки, да еще кое-какие украшения, что были на нас и при нас, все остальное застряло в качестве вещественных доказательств или было безвозвратно изъято законным порядком. Ну, и домик в Испании не тронули, и яхту оставили. Не думайте, это яхта не из тех, о которых рассказывают обличители миллиардеров, намного меньше, проще и без постоянной команды.

Папу из СИЗО сразу же перевели в настоящую тюрьму, чтобы оттуда отправить к месту отбывания наказания.

Мы виделись с ним коротко, десять минут, папа сразу же сказал:

– Давайте ничего не будем обсуждать. Нет смысла.

– Как ты там лечиться будешь? – спросила мама.

– Лучше, чем на воле. Было некогда, а теперь займусь. Мне мужики про народные средства рассказали, вполне доступные, надо попробовать.

– Какие?

– Потом расскажу. Ксю, мы так и не поговорили с тобой про эту историю. Про эту… Про ребенка от этой…

– А чего говорить? Бывает.

– Я хочу, чтобы ты знала – это была дурацкая случайность.

– Да понимаю я, не будем об этом.

– Не сердишься на меня?

– Нет, конечно.

– Ну и ладно. Давайте теперь – в Испанию. И месяца три оттуда не вылезайте, отдыхайте. Меня это греть будет – что вы далеко и в безопасности.

– Да, хорошо, – сказала мама.

– А я в Саратов хочу, – сказала я. – К тете Оле.

– Зачем? – спросил папа.

Идея поехать в Саратов возникла в моей голове неожиданно, без подготовки, во время разговора с папой.

Я была там два раза, в шесть лет и в девять. Первый раз папа ездил туда по делу, заодно навестил свою маму, мою бабушку, показал меня ей. И с сестрой повидался.

Это был всего один вечер, летом, в начале августа. Я потом вспоминала улицу, поднимающуюся в гору. По сторонам стояли дома и обычные, двухэтажные, похожие на те, что в нашем подмосковном поселке, только победнее, и совсем маленькие, деревенские. Когда вернулись из Саратова, я, важничая и умничая, сказала маме:

– Какой-то этот Саратов прямо сельский город!

Мама умились образности суждения, точность которого не могла оценить, поскольку в Саратове никогда не была, передала папе, папа умилился тоже. Этого я и добивалась.

Подробности мне при жизни помнились смутно. Вот травянистый двор старого деревянного дома. Вот высокая, голосистая пожилая женщина, моя бабушка Дина Валерьевна, которая так и приказала себя называть, по имени-отчеству.

– Терпеть не могу – «бабушка»! Архаичное слово, неинтеллигентное!

Она тискала меня, любовалась мною, сказала, что у меня неплохие данные для легкой атлетики, спросила, хожу ли я в какую-нибудь секцию. Узнала, что нет, огорчилась, упрекнула папу. Сама она всю жизнь проработала учительницей физкультуры в школе. И так работала, что ее держали до 71 года. А умерла не от старости или болезней – нагнулась зашнуровать кеды перед уроком, упала и не встала. Хоронила вся школа, было много бывших ее учеников, для поминок пришлось снять большой ресторанный зал, столько собралось желающих проводить ее в посмертном застолье добрым словом.

– Счастливая смерть! – сказала мама, когда узнала. И покачала головой.

Я очень удивилась: разве может быть счастливой смерть? Понятно, что мама имела в виду – не мучиться, а сразу. Но все равно, исчезнуть из мира, исчезнуть для всех и для себя, какое в этом счастье?