Кстати о любви (СИ)

и от страха, и от того, что этот самый острый кончик ножа почти вонзался в

кожу. Даже дышать трудно.

Секунды тянулись медленно, хотя она и отдавала себе отчет в том, что это

секунды. Но ощущала только крепкий специфический запах пота мужчины, который крепко ее держал. И этот запах пополам с диким животным

страхом вызывал у нее рвотный рефлекс.

Впрочем, здесь все вызывало рвотный рефлекс. С утра они ездили в

лагерь для беженцев. И к этому она была готова. Почти напоминало бы

развлекательную прогулку, если бы так сильно не коробило. Но Росомаха

любила играть на контрастах. Ей нравилось в уродливом искать красоту.

Она любила отражать изнанку. И часто отражение выходило искаженным, как в кривом зеркале.

Набродились и наснимали на приличный сюжет. Знать бы, как лучше

приладить.

Потом черт дернул отправиться в клинику стабилизации. В Босасо пять

амбулаторных программ. А они поперлись именно туда. Насмотрелись

такого… Думала, что путешествие по Либерии и Сьерра-Лионе ее

закалило. Хренушки. Эту пытку Росомаха выдержала с трудом. Даже у

Шаповалова челюсть ходуном ходила, а уж на что сухарь, хоть и нытик. И

только Хамди продолжал настаивать на обыденности, которая ее коробила.

До самого конца этого бесконечного дня, пока они не остановились в какой-то вшивой гостинице – вшивой в прямом смысле – она молчала. Молча

писала, молча просматривала отснятый материал, молча лежала в

постели, слушая, как сопят задрыхшие мужики. А перед глазами – кости

обтянутые кожей да незаживающие струпья.

А потом ее прорвало.

Спят – ну, пусть спят.

Выскочив из комнаты, напоминавшей скорее тюремный каземат, она

помчалась к океану. Туда, где тихо, и только стонут, качаясь на волнах, огромные железные монстры – рыболовные судна. Или пиратские.

Там можно дышать. Можно орать. Можно жалеть о том, что вообще

принесло сюда. Сейчас бы спать – спокойно спать, чувствуя всем телом, как ее обнимают его руки и ноги. Они так по-дурацки спали всегда.

Сплетясь в неразрывный узел, после которого у обоих затекали конечности

и ломило позвоночник.

Неважно.

Она хотела. До крика, до боли в солнечном сплетении, до судорожного

сокращения мышц – хотела к нему. Но вместо этого торчала на берегу

Аденского залива и рыдала взахлеб. Вот что она здесь делает? Еще минус

один день. И впереди две с половиной недели.

А когда шла обратно, искать гостиницу, которую, кажется, потеряла, позабыв откуда пришла, так нелепо попалась. Ее легко ухватили, приставили нож к горлу и поволокли по пустой улице в темный безымянный

закоулок. И что-то шепотом бормотали по-сомалийски. Хамди бы понял

что, а она…

Мозг включился неожиданно. Когда потные шершавые пальцы начали

расстегивать пуговицы ее шортов, а нож от горла убрали.

Не так много вариантов.

Наверняка – изнасиловать. Возможно, ограбить. Скорее всего – убить.

А может быть, и все сразу. Чем черт не шутит.

«Вы – белые», - сказал в ее голове Хамди. Ну да. Если сильно повезет, ее

не убьют, а потребуют выкуп. Зашибись расклад.

Но мозг действительно включился. Потому что там, в кармане шортов, все

еще болтался газовый баллончик, уже не подаренный Гуржием.

Новехонький. Сама покупала и таскала с собой. Ей бы только одно

мгновение, чтобы успеть!

Потому что хуже всего представлять себе, что больше никогда, никогда, никогда не увидит Егора.

Она тихо всхлипывала, когда пуговки расстегнули.

Отчаянно упиралась в стену и пыталась ладонями дотянуться до кармана.

А когда мужчина, шаривший руками по ее телу, отстранился – на то самое

вымоленное у уродливо-красного неба мгновение – она резко выдернула

баллончик и, как могла быстро, распылила его в морду сомалийцу.

И под его крик и удивленный возглас второго вырвалась из подворотни, тут

же налетев на нескольких стариков, побиравшихся у этих самых стен, –

будто бы из небытия устремилась в действительность. И мир вокруг снова

заголосил.

Кстати о мире

Мир голосил плачем ребенка, звуками телевизора и трещанием Валеры, восседавшего на стуле, как на троне, посреди своей кухни. Лукин, сидевший напротив, вряд ли слышал, о чем он говорил, но Валеру это явно

не смущало.

Валеру никогда ничего не смущало. Чертов гений. Чертов гений в период

творческого кризиса. Кажется, на этот раз он жаловался на жизнь. Впрочем, он почти всегда на нее жаловался.

- Потому что в этой идиотской жизни столько проявлений, - трещал он. –

Сегодня тебя на руках, бл*дь, носят, а завтра никому не нужен, все забыли!

- Валера! – донеслось из соседней комнаты. Алка не дремала. И

сквернословить своему благоверному в присутствии ребенка запрещала.

Потому Щербицкий еще больше поник и перешел на воинственный шепот.

- Я четыре месяца не могу заставить себя сесть за компьютер и написать

хоть строчку! – стенал Валера. – Четыре! Не, даже ворд открыт. А я пялюсь

на него, как баран на новые ворота. И не могу. В голове такой же чистый

файл.

Егор кивнул, едва из какофонии звуков выпало трещание.

- Меня это все затянуло, - Валера кивнул на комнату и зашептал еще тише:

– Вот это все. Вырваться не могу. Ты вдумайся! Дуть пиво на собственной