Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

Лихорадочно припоминаю высказывания на сей счёт классиков-сердцеведов, у каждого из которых своё длинное и неясное мнение, сводящееся к тому, что словами не перескажешь, и нет краткого и общего математического определения. Не вспомнив подходящего, даю своё, понятное каждому охламону:

- Ну, это когда к какой-нибудь сильно тянет. – Он опять за своё, какой настырный!

- Неужели вас к синей ни капельки не тянет? – Чуть призадумавшись, не вру:

- Тянет, но боязно. – Радомир Викентьевич даже сел, услышав такое неожиданное и для него, и для меня, признание.

- Если бы вы знали, - говорит, - какой бальзам пролили на зачерствевшую старую душу. Теперь я спокоен за вас. – Чувствую, и у меня потеплело на душе, тоже бальзамчика досталось. А он, сидя, давит дальше, продавливая размягчённую душу.

- Полюбить, чтобы завоевать, завладеть – одно дело, - и откуда в профессоре-гуманитарии столько воинственности? – а любить издали, любоваться как на неприступную богиню – совсем другое: это как болезнь, как зубная боль в сердце, и нужно срочно предпринять для выздоровления одно из двух: или пощупать как следует богиню, чтобы убедиться, что стоит любви, извините за очередную грубую прямоту, или вырвать с корнем. Ближе к жизни, дорогой мой друг! – Старый Вертер опять улёгся, поёрзал, выискивая местечко помягче для нудящих костей, и спросил, привязавшись как репей:

- Перебираться мне?

Я засмеялся, приняв очередное окончательное решение по трудному вопросу, и посоветовал:

- Пока не стоит, до конца полевого сезона и речи быть не может, а там посмотрим, - думаю про себя: примем ещё одно окончательное решение, и выдаю секрет: - Шпацерман обещал квартиру, если женюсь. – Теперь смеёмся оба, весело и от души, придя к единому мнению.

Потом я начинаю донимать его:

- Вы, - интересуюсь в надежде на положительный ответ, - не передумали ещё относительно леспромхоза? – Профессиональный лесоповальщик повернулся набок, лицом ко мне.

- Ноги не передумали, - отвечает. – Я вам тоже открою секрет. – Страсть как люблю чужие секреты! – Хочу подкопить деньжат, чтобы, когда получу паспорт, съездить на родину. – Лучше бы я не знал этого секрета!

- Насовсем? – спрашиваю с замиранием сердца. Он долго молчит, видно, сам не знает определённого ответа.

- Не знаю…

- Не хотелось бы терять с вами связи, - с трудом выталкиваю из себя через сдавивший горло горький спазм.

 А он в ответ:

- Знаете, я хотел предложить то же, но не решился.

- Отчего же? – искренне удивляюсь.

- Всё из-за того же, - глухо разъясняет, - из-за каторжного прошлого и постыдной поднадзорности. Не хочется бросать густую тень на ваш чистый плетень.

 Теперь я сел от негодования.

- Вот ещё! – презрительно фыркнул, отметая недостойные причины. – Знайте: любая ваша весточка будет для меня праздником. И ещё: мой дом – всегда ваш, что бы ни случилось.

 Радомир Викентьевич почему-то долго молчал, тяжело дыша, потом как-то неестественно прохрипел:

- Спасибо.

Мы ещё долго разговаривали в ту счастливую ночь, пока я не заснул на полуслове.

В последний день мокрого июля, добирая план, с утра хлестал ливень с ветром. Палатки, не выдержав напора, потекли. Хорошо, что дождь быстро кончился, а то бы мы поплыли всем табором по мгновенно вздувшемуся ручью вниз по реке. Подсушиваясь и выжидая, когда и тайга малость проветрится, с выходом на профили припозднились, дотянули до обеда и, оказалось, не зря. Глядь, а к нам – дорогие гости: сам великий мыслитель, щуплый и низенький, а с ним долговязый прихлебатель моей конструкции. Дождь значительно подпортил их внешний вид, но всё равно оба выглядели достаточно импозантно, таёжными колонизаторами: в комсоставских яловых сапогах, твёрдых как железо и натирающих пятки на первом километре – я проверил и давно забросил под кровать, в новеньких непроницаемо-парниковых противоэнцефалитных костюмах, застёгнутых и завязанных наглухо под самыми горлами и украшенных дождевыми потёками, в сияющих белизной панамках - сетках-накомарниках, с тощими мокрыми рюкзаками и новенькими тощими спальными мешками, очевидно, меховыми, в которых на жердях не только спать, но и лежать невозможно – проверено и отвергнуто. Неплохо было бы грабануть эту пару на глухой таёжной тропе. Мокрые как курята, они явились с таким видом, словно совершили несусветный подвиг. Поздоровавшись сквозь зубы, бросили ноши у костра и сразу дали понять, кто они. Коган строго спрашивает, глядя на начальника разгильдяйного отряда:

- Почему не на работе?

 Не на того наткнулся: за мной ответ не задерживается:

- Вас ждали, - отвечаю нагло, - дождались, теперь пойдём, - и поднимаюсь, давая знак остальным.

- Останься, - приказывает мыслитель.

 Мне этого вовсе не хочется, и я выворачиваюсь: