Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          Но Марью, уже знаю, не переубедишь.

          - Не сомневаюсь, что потерпишь, но на ней столько грязи, как бы не начала загнивать.

          Пугает! Не на того нарвалась!

          - Вечно ты что-нибудь гадское придумаешь! – возмутился я, не желая возвращать боль, загнанную внутрь.

          - Так уж и вечно? – возражает, улыбаясь. – Всего-то день вместе.

          - И уже надоела!

          - Вставай, вставай, не упрямься – тебе же лучше будет.

          У баб всегда так: что они захотят, то для нас и лучше. Бесполезно спорить-надрываться. А она уже и ненавистные костыли подаёт.

          Умыться и правда надо - в пику ей принимаю самостоятельное решение и сам волоку живую подставку к ручью.

          «Боже мой, как  их отмыть?» Пока ковылял, и заботы не было. Бабские придумки! К намертво прилипшей, вцепившейся в волосья кровавой коросте добавилась серо-буро-малиновая пыль, обильно покрывшая  обе ноги до самых, самых… этих, пробравшись в штанишки. Хорошо бы искупаться. Бр-р-р! Вода в ручье ледяная.

          - Встань поближе к ручью, я вымою.

          Ну, нет! Ни за что! Ладно,  ниже колена, а выше? Там ещё ни одна женщина не лапала.

          -Давай я сяду вон на тот камень и выше колен  - сам, а ниже – ты поиздеваешься.

          Она порозовела и, опустив глаза, согласилась.

          - Подожди, развяжу.

          Сжавшись, приготовился к боли, но почти ничего не почувствовал, поскольку прилипший лист отдирать не стали, решив отмочить тёплой кипячёной водой. Окровавленные лоскутья из бывшей девичьей майки полетели далеко в воду.

          - Ты чё?

          Она улыбнулась.

          - Два бинта есть, - и ушла к костру, чтобы не стеснять меня.

          Я и забыл про них, замызганных, носимых без смены весь сезон на самом дне рюкзака.

          - Живём, - обрадовался и я первой настоящей медицинской помощи.

          Растоптанные, оборванные кеды мои – лучшую маршрутную обувь – пришлось снимать ей. Носки вполне годились для отпугивания комаров, а упревшие ступни… стоило бы заменить, да где взять другие?

          Затаив дыхание смело ступил целой ногой в воду и непроизвольно охнул от жгучей прохлады, добежавшей до сердца. Постоял, успокаиваясь и радуясь оживающему усталому телу, потом основательно разместился на пьедестале и принялся, не торопясь, обновлять пострадавшие конечности, постепенно обнажая совсем не спортивные ноги хлюпика, почему-то вздумавшего посвятить себя ходячей геофизике.

          - Марья, я готов.

          Я умудрился оттереть мокрой тряпкой всю здоровую ногу и всё, что выше больного колена, на другой. Покрасневшие полторы ноги выглядели, на мой взгляд, великолепно. Потом стащил энцефалитку и кое-как, ёжась, вымыл лицо, шею, замыленную потом, смердящие подмышки и грудь. Совсем обновел и повеселел: не стыдно и Марье показаться.

          Маша подошла, одобрила:

          -Аполлон!

          Ну, это она загнула! А всё равно приятно! И я её простил. Не знаю, правда, за что.

          - Давай к огню, а то совсем, вижу, замёрз.

          Надо же, вот женщина! Обязательно испортит впечатление.

          У разгоревшегося костра, разбрасывающего искры  в темноту, стало жарко и так же приятно, как и в холодном ручье. Вода в котелке негодующе бурлила. Марья усадила меня на лежащее дерево, протянула согретую ковбойку.

          - Надень, а то свежо, - сняла котелок и ушла остужать.

          В горячей ковбойке и энцефалитке, жадно впитывающей тепло, я совсем разомлел, блаженно щурясь на яркое пламя, весело пляшущее по сухим ветвям. Давно заметил, что живой огонь зачаровывает, уводит от действительности, погружает в безмятежное самосозерцание, крадёт время и завораживает в приятной лени. Так бы и сидел, и млел, подставляя костру то правый бок, то левый, один во все вселенной, но остро чувствуя связь со всем спрятанным во тьме человечеством и особенно с теми, кто по-настоящему близок и дорог. К сожалению, у меня есть только человечество, да может быть… Мария.

          А она, подслушав последнюю мысль, вернулась с котелком, вздрагивая от  сгущающейся вместе с темнотой влажной прохлады.

       - Приступим, - расположилась рядом, спокойная, уверенная и надёжная, - положи ногу на дерево.

          После всего, что мы сегодня вытерпели, она незаметно превратилась для меня в сестру, даже больше – в мать, молодую, терпеливую, любящую и всё умеющую. Поэтому, когда она стала смачивать тёплой водой и отдирать кусочки листа с кровавой грязью, я, не стесняясь, хныкал, стонал, вскрикивал, гримасничал и поругивался, а она ровным убеждающим голосом просила потерпеть, уговаривала, что совсем не больно, и потом будет вовсе хорошо. «Не надо мне потом!» - ворчал переросший ребёнок в шортиках. - «Мне надо сейчас». И не хотел терпеть, подозревая, что иначе нянька не будет осторожной.

          Фу-у! Кое-как отмочили, открыв вспухшие пересекающиеся порезы через всё колено, содранную кожу, но гноя не было, и крови набежало с напёрсток. Наверное, она вся уже во мне кончилась.

          - Заматывай, смотреть противно!

          - Не смотри, - разрешает равнодушно названная сестра или медмать.

          - Ага, а ты опять что-нибудь примотаешь.

          - Обязательно, - обещает хладнокровно. Берёт с дальнего края дерева приготовленные толстые листочки и осторожно, не спросясь, накладывает на рану.

          - Опять?

          Успокаивает, лапшу вешает на уши: