Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          Конечно, на долгом и длинном пути было всякое: и паровозное пыхтение на подъёмах; и приглушённые стоны от боли в раненой ноге, слишком уверенно поставленной на землю или треснутой о дерево, выросшее не на месте; и неожиданные падения, слава богу, на задницу на ускользающих из-под дрожащих ног спусках; и дружеские поддержки псевдосильного слабой с виду; и стёртые вместе с волосьями до волдырей нежные подмышки; и мозоли на интеллигентских пальчиках; и неприличные выражения вслух одним и укоряющие понимающие прощения другой; и частые остановки, практически на каждом поваленном дереве, с нежеланием двигаться дальше; и лютая злость на строптивую, настырную спутницу, заманившую в дурацкую экспедицию и нахально сдёргивающую с обсиженных деревьев; и сожаление о мгновенной лёгкой смерти, променянной на длительное утомительное и болезненное издыхание; и долгие споры о том, кто я – слабак или волевой парень; и удивлённая большеглазая кабарга, никогда не видевшая таких уродов; и опостылевшие мятущиеся сойки, шпионящие за каждым шагом; и целительные, бодрящие, хотя и недостаточно красные, ягоды лимонника и калины; и солнце, изредка прорывающееся сквозь густые кроны деревьев, задержавших время; и капризы, капризы и, наперекор им, злости и обидам – пьянящая нежность к той, что вопреки всему рождала во мне настоящего человека; и ещё много чего, что сразу же запамятовал, как только увидел оставленные утром вещи, свалился на бок, а потом – на спину и забылся то ли в усталой бредовой дрёме, то ли в расслабляющей болезненной галлюцинации, то ли просто отгородился от ненавистного жестокого мира.

          Марья сразу принялась за обустройство. Оно и понятно – женщина, домашнее хозяйство – её епархия, а я своё, мужское, сделал – довёл, могу с полным основанием и покемарить, тем более, что проклятущая нога ныла, жалуясь на пренебрежение в дороге. Потом Марье придётся наладить очаг – тоже исконно женское дело, принести из ручья воды… Чёрт! Нестерпимо захотелось пить, пришлось даже облизать пересохшие губы. Из фляжки я по дороге всё выдул. Хоть бы вспомнила, пигалица, напоила больного прежде, чем заниматься невесть чем. Молодая – равнодушная, не вспомнит, пока не засохну. И пожрать бы неплохо. Правда, я по известным оправдательным причинам ничего не добыл, но помню, что в здешней одежде спрятаны сухари, заварка и целая банка просроченной сгущёнки. Потерявшему много крови молоко очень даже полезно. Сухари в добавку тоже сгодятся. С утра ничего не ели. И чего она там копается?

Сколько мог, скосил глаза, не поворачивая головы, чтобы не заметила, что наблюдаю, что ожил. Вижу, костёр уже горит. Пошла, не торопясь, к ручью с котелком и вернулась с полным, расплёскивая – ну дай же, не томи! - подвесила умело на торец палки, воткнутой в землю под углом - так и не дала! – притащила, упираясь, павшее сухое дерево, плюхнула у костра, чуть не свалив котелок, вытрясла фланелевые ковбойки, приготовила сухие шерстяные носки, выложила на дерево, подтянула кусок брезента от старой палатки на случай дождя – всё это мы оставили здесь утром, решив освободиться от лишнего груза и постараться сделать два маршрута – не сделали и одного! - вернуться, перекусить и двигать в лагерь. Оглядевшись и постояв немного в задумчивости, принесла охапку лапника, бросила поодаль. Утомилась неизвестно от чего, уселась, барыня, забыв о больном, на дерево, подперла дурную голову обеими руками – руки-то вымыла, а воды не дала! – и затихла, выдумывая новые приключения.

          - Думай – не думай, а дальше пойдёшь одна – я с места не сдвинусь, - предупредил вредные мысли, не шевелясь.

          Она повернула ко мне голову, не отнимая рук, но ничего не сказала, и я с тоской подумал, что всё равно будет по её, что женская воля сильнее мужской.

          Быстро темнело и выхолаживало. Бледные розовые звёзды засветились на рано синеющем лесном небе, над далёкой хвойной щетиной разом выпрыгнула огромная оранжевая луна с хорошо видимыми пустыми морями и кратерами. Всё вокруг стало наполняться потаёнными лесными шумами: треском обломившихся веток и падающих умерших деревьев, дождавшихся успокоительной прохлады; чьих-то коротких шуршащих торопливых шагов, отчётливо слышных в гулко резонирующем замершем лесе; неторопливо-мелодичным журчанием ручья, соревнующегося со временем – до чего же хочется пить, но не попрошу, пусть сама догадается, и тогда я так на неё посмотрю!

          - Дай же попить!

          Она садистски улыбнулась, поднялась, свежая и сильная – конечно, что ей, двуногой, какие-то 2-3км, тем более что я старался вести её по более-менее ровному маршруту, - подошла к распластанной навзничь полуживой развалине, спрашивает бодро:

          - Отдохнул? – и, не дождавшись естественного отрицательного ответа, предлагает, совсем оборзев: - Вставай. Пойдём, пока светло, к ручью, ногу почистим, и сам умоешься. – Я, отвернувшись, покраснел, представив, до чего страшен. – Вода согреется, окончательно отмоем и снова завяжем.

          Нога моя, устав, утихла, и напоминать ей о ране страсть как не хотелось.

          - Потерплю как-нибудь и так.