Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

пейджер, которым я иногда пользовалась. Процедура

была чудовищно неловкой — надо было позвонить

телефонистке и надиктовать сообщение. Если речь

шла о делах, это еще куда ни шло (“приезжаю таким-то

поездом в таком-то вагоне”). Но вот личные послания

были для меня стыдным опытом публичного обнажения.

— Диктую: “Скучаю, люблю, приезжай”.

— Повторите, плохо слышно. Какое слово после

“скучаю”?

— Люблю...

286

Однажды я отправляла шуточную телеграмму

в армию — своему институтскому возлюбленному.

“Люблю, скучаю душой и телом. Твой оладышек”.

Телеграфистка подняла глаза:

— Оладышек? Я вас правильно поняла?

— Ну да, а что такого?

Я помню, как пейджеры пикали в театрах и как

Бильжо рисовал карикатуры: “Он всё сбросил мне на

пейджер” (кажется, речь шла о тарелке макарон, опро-

кинутой на чьи-то штаны). Пейджеры продержались

два-три года — и канули в небытие.

Приветственное послание на нашем домашнем

автоответчике мы записали вместе — ты тщательно его

срежиссировал, хотя я не помню, что мы там говорили.

В тот вечер на автоответчике было, наверное, двадцать записей — все от тебя. Сначала спокойные:

“Иванчик, ты куда пропал, не могу до тебя дозвониться, у меня всё хорошо”. Потом всё более нервные: “Иван, отзовись, ты где? Я волнуюсь”. В конце совсем истери-

ческие: “Ива-а-а-ан! Ива-а-а-ан!” По последним запи-

сям было понятно, что ты в хлам пьян.

Мне рассказывали потом про киевскую “Моло-

дость”, там ты сорвался с катушек — окруженный

молодыми фанатами. Подробностей я не знала и знать

не хотела — у нас обоих срабатывал защитный

инстинкт. Моя мать, прошедшая химиотерапию, операции и все мыслимые онкологические кошмары, до конца верила, когда ей говорили, что умирает она

не от рака, а от доброкачественной кисты, возникшей

после облучения.

Так легко обмануть человека, который тебя любит.

79.

288

8 ноября 2013

Каким разрушительным стал для моей семьи год

после встречи с Лешей! У мамы диагностировали

рак матки, саркому третьей степени. Прогнозы были

неутешительными, но мама оказалась борцом. Меня

потрясло, как страстно она захотела жить. Но она

захотела и — вопреки всем предсказаниям — протя-

нула еще несколько осмысленных лет. Папа, обожав-

ший маму и проживший с ней долгую счастливую

жизнь, был рядом с ней — и когда она узнала диа-

гноз, и когда ей удаляли матку, и когда надо было

бесконечно таскаться по больницам, врачам и очере-

дям, и когда надо было проходить химиотерапию.

А когда болезнь на какое-то время отступила, он

упал на улице и умер.

Это случилось в конце ноября. Папа ушел по

каким-то бытовым делам, домой не вернулся. При его

невероятной ответственности это могло означать толь-

ко самое плохое. К вечеру мы обзванивали морги

и госпитали. Отыскал его ты — в одной из больниц на

окраине. И поехал туда ты. Папа был в глубокой коме.

Ни тебя, ни маму к нему так и не пустили. Врач сказал, что поражение мозга настолько глубокое, что это несо-

вместимо с жизнью.

Папа прожил еще два дня и умер, не приходя

в сознание. Ему был шестьдесят один год. Видимо, в голове не укладываются слова “несовместимо

с жизнью”, и мама до конца не теряла надежды.

Когда нам позвонили из больницы и сказали, что

отец умер (трубку взял ты), она была в церкви, куда

пошла ставить за него, еврея, свечку, — хотя всегда

была атеисткой. Я поехала к сестре, вдвоем мы пыта-

289

лись утешить маму. Я почему-то не чувствовала

отчаяния, хотя отца всегда обожала. Боль и пустота

от потери пришли позже и с годами становились всё

острее. После твоей смерти было по-другому —

дикий болевой шок, но боль постепенно уменьшалась, и я научилась жить с этой раной. Наверное, вдовство

не бывает вечным, а сиротство — не бывает иным, кроме как вечным.

Когда в тот день я вернулась домой, к тебе, надеясь

на твою поддержку, нежность, ласку, ты был пьян.

Не просто пьян — чужими ледяными прищуренными

глазами на меня смотрел мистер Хайд. У меня не было

сил на обвинения, не было слез. Может быть, я сказала

что-то вроде: “Ну зачем же ты так? Ты мне сейчас так

нужен”. Мы привычно сели на кухне, напротив друг

друга. И ты произнес, с ненавистью цедя сквозь зубы:

— Я его тоже любил, хоть это ты понимаешь? Это

и для меня жуткая потеря. Ваша мерзкая женская поро-

да убила его. Ваша гнусная семья. Твоя мать — такая же

мразь, как и ты. Вы растоптали его.

Никогда до этого момента я не слышала от тебя

ни одного грубого слова. Но я никогда и не видела

тебя в таком состоянии.

— Иван, что ты такое говоришь, что говоришь?

Я ведь только что отца потеряла.

— Молчи, тварь! Вы же его и убили, — ты схватил

лежащий на столе острый столовый нож и метнул

в меня. Нож пролетел в сантиметре от моей головы, ударился о холодильник, упал на пол. Я ушла к себе

и выла там, как собака. Боня растерянно бегал из одной

комнаты в другую, пытаясь понять, что происходит.

Не помню, куда я уехала в ту ночь. К маме? К сестре?

К Любке? И почему-то не помню, куда и когда ты при-

290

полз ко мне. Ты просил прощения, хватал меня за руки, объяснялся в любви, но не помнил ни про нож, ни про

“тварь и мразь”. К чему-то жуткому ты прикоснулся

в ту ночь. К какому-то глубинному противостоянию