Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

на каблуках, почти на голову выше тебя. Благодарные

сочинцы нам превентивно похлопали — на всякий

случай, мало ли кто это идет. Дома, в Питере, ты вставил

295

сочинские снимки в маленькие альбомы (ты всегда

тщательно раскладывал свои фотографии, только

потом я поняла, что ты таким образом их “монтиро-

вал”). На каждой фотографии была я. Это была еще

одна версия “Девчонки с причала”, еще одно объясне-

ние в любви. Эти дешевые пластиковые альбомчики

у меня сохранились. Только фотки в них немного

выцвели. И на месте каких-то фотографий зияют

пустоты. Почему? Кто их оттуда вынул? Зачем?

Поначалу на этом “Кинотавре” всё у нас шло

неплохо. Мы, правда, много молчали, что было непри-

вычно. Но молчание не было тягостным. Нам с тобой

было о чем молчать, даже тогда. Мы держались за руки, когда гуляли вдоль моря или ходили в город. Ужинали

в ресторане на променаде — вдвоем. Леша звонил из

Москвы в наш номер, умолял писать ему на пейджер, не исчезать. Чувствовал угрозу.

У Леши был легальный повод мне звонить: в тот

момент “Коммерсант” издавал газету “Не дай Бог!” —

предвыборную агитку, рассчитанную на провинцию

и призванную завалить коммунистов и протолкнуть

Ельцина. Тарханов в этом довольно позорном проекте

отвечал за все культурные интервью. Нужно было

найти для каждого номера несколько любимых наро-

дом деятелей культуры, готовых проклинать советскую

власть. За каждое такое антикоммунистическое интер-

вью платили много — долларов триста. Три интервью

означали костюм или пальто от Тани Котеговой. По-

этому я за них и взялась. Ну и к тому же Леша просил.

В данном случае он не только хотел дать мне заработать, ему и в самом деле нужна была помощь — народные

артисты ругали коммунистов неохотно.

Ты, с твоей врожденной брезгливостью и ненави-

296

стью к политическим манипуляциям, сразу отказался

от участия в “Не дай Бог!”. И меня отговаривал.

Жадность во мне победила, но делала я эти интервью

с противным осадком в душе. Одно такое интервью

я помню прекрасно. Я пришла к совсем старенькому

Евгению Лебедеву в его квартиру в “Дворянском гнезде”

на Петроградской. Ему хотелось говорить не о комму-

нистах, а о Достоевском — он только что сыграл Фому

Опискина в БДТ. Но я упрямо клонила в свою сторону.

Через день после нашей встречи Лебедев умер. Я пони-

мала, что я тут ни при чем, но чувствовала себя отвра-

тительно, как будто это я и убила. И даже не позволила

ему перед смертью порассуждать о том, что его

действительно волновало.

На “Кинотавре” собралось немало народных, и Леша попросил меня и Андрея Плахова поднажать —

материалов не хватало. Мы с Андреем, сгорая со стыда, взяли интервью у Георгия Жженова. Он прошел лагеря

и проклинал коммунистов легко и вдохновенно. Хотя

тоже хотел говорить совсем о другом. Жженова ты

любил, считал, что в Америке с его мужественным

мятым лицом и аскетичной харизмой он стал бы

соперником Хамфри Богарта и Джозефа Коттена.

Начиная разговор с Зинаидой Кириенко, мы

с Плаховым с ужасом поняли, что не можем вспомнить

ее фильмов. Андрей на удивление ловко вывернулся, продемонстрировав старую журналистскую школу:

— Все мы помним ваши лучшие роли. А для вас

какие из них самые значительные?

И дальше уже было легче.

Ты морщился, когда слушал эти истории:

— Господи, Иванчик, тебе самому-то не противно?

— Деньги не пахнут, — отвечала я.

297

— Кто тебе это сказал? Пахнут, и еще как. Просто

воняют.

В один из последних кинотавровских вечеров ты

исчез. Появился в номере поздно ночью — и я сразу

узнала этот чужой, без блеска, холодный взгляд. Снова

начался фильм ужасов категории “Б”. Ночь живых

мертвецов. Вторжение похитителей тел. Что там еще?

Ночь после смерти отца должна была научить меня

быть осторожной, не провоцировать тебя, уходить

в тень, прятаться, спасаться. Но разве я могла удержать-

ся? Полезла на рожон. Где ты был? Как ты мог? Ты

меня предал. И так далее.

Ты ударил меня с холодной яростью — так, что

я упала на пол. Когда я попыталась подняться, ударил

снова, на сей раз своим рыжим ботинком с тяжелой

подошвой (эти рыжие ботинки мы купили тебе в Аме-

рике). Я успела отвернуть лицо, ты разбил бровь и

висок, в глаз не попал. Я ничего уже не соображала —

ты никогда не поднимал на меня руку. (Ты сейчас

спросил бы: “А ногу?” — и мы бы рассмеялись.) Я боялась взглянуть на тебя — это был не ты. Когда

я все-таки открыла глаза, ты ударил меня снова, потом

стал расстегивать ширинку. “Ты у меня сейчас возь-

мешь в рот. Поняла, бл...?” — прохрипел ты. Каким-то

образом мне удалось вскочить, сбить тебя с ног,

выбежать в коридор, спуститься вниз. Все-таки я была

выше, тяжелее тебя, к тому же ты был пьян. Внизу, на

веселой шумной дискотеке, я нашла Любку. Даже

в темноте она увидела мое разбитое лицо, но до конца, кажется, мне так и не поверила. “Этого не может быть

потому, что не может быть никогда”. Ну, выпил, слегка

толкнул, случайно упала, ударилась. Бывает.

Ночь я провела у Любки, в слезах и разговорах.

Наутро я боялась выходить из номера и просидела там

полдня. Мне доносили, что ты мечешься по территории

“Жемчужины”, разыскиваешь меня повсюду. В конце

концов ты ворвался в Любкин номер и бросился ко мне: