Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

— Иванчик, где же ты был?

Я до сих пор не знаю, действительно ли ты

не помнил, что произошло той ночью, или искусно

притворялся. Ты видел мои синяки и разбитое лицо.

Но не мог поверить, что это сделал ты:

— Ну что ты такое выдумываешь?

Потом сдался:

— Ну может быть, дал тебе пощечину, допился

до чертиков.

Ты помнил и не помнил — так же, как ты знал

и не знал о моей измене.

В ту ночь я окончательно поняла, что надо бежать.

Спасать свою шкуру.

Надо бежать, потому что — не дай бог!

82.

14

299

ноября 2013

Почему? Почему я не ушла от тебя сразу после “Кино-

тавра”? Чего ждала? На что надеялась?

Ответ на самом деле прост. Я всё еще тебя любила.

Боль, которую я испытывала каждый раз, когда ты

проваливался в беспредел, была лучшим доказатель-

ством моей любви. Боль могут причинить только те, кого мы любим, это я знаю. И если рана (любовь) не болит, то она уже зажила (прошла). Моя любовь

не прошла. Твоя любовь не прошла. Мы причиняли

друг другу невыносимую боль.

И оба метались в поисках анестезии — каждый

своей.

Мы вернулись с “Кинотавра”, всё двигалось

к развязке. Как ты сказал бы — бодрым галопом старой

цирковой лошади. Я ушла из “Сеанса” — не хватало

сил на то, чтобы соединять институт, журнал, заказные

статьи. Львиную долю моих душевных сил съедало

чувство к Леше — точно так же, как сейчас их съедает

чувство к Сереже. Любовь наполняет невероятной

энергией — и она же отнимает ее. До сих пор

не могу понять этот удивительный процесс. Зато хоро-

шо понимаю теперь, что любовь — это хаос, а вовсе

не гармония. И боль она приносит чаще, чем радость.

Как ты и предсказывал, Люба восприняла мой

уход из “Сеанса” как предательство. Следуя твоему

совету, я пыталась сделать это осторожно (“как ногу из

болота”), прикрываясь связью с Лешей:

— Ты же сама понимаешь, как это бывает, Любчик, эти отношения меня выпотрошили.

Но, когда дело касалось “Сеанса”, Люба отказыва-

лась понимать. Куда исчезала ее человечность, готов-

300

ность обнять и принять?

— Ты бросила меня спиной на ржавые гвозди, —

сказала она. Тебя восхитила эта красочная формулиров-

ка, мы потом не раз ее повторяли.

Летом я ушла из института — это было серьезное

решение. Я взяла академический отпуск на год, чтобы

оставить лазейку для возвращения, но в целом было

понятно, что с академической карьерой покончено.

Отпускать меня не хотели, но я вооружилась фальши-

вой гинекологической справкой. Ректор, стопроцент-

ный мужчина, испугавшись страшных слов “матка”

и “миома”, брезгливо повертел бумажку в пальцах

и быстро меня отпустил.

В августе я наконец всё тебе рассказала. Я лежала

на диване, ты стоял надо мной, курил, мы вяло ссори-

лись. И вдруг я произнесла:

— Леша Тарханов любит меня и хочет на мне

жениться.

Ты выслушал спокойно. Спросил, когда это нача-

лось. Спросил, что я чувствую. Что собираюсь делать.

Своих ответов я не помню.

Ты опустился передо мной на корточки, обнял меня

за плечи, развернул к себе и спросил растерянно и ласково:

— А как же я, Иванчик? Как же мы с тобой?

(“А как же я, Малыш? Я ведь лучше собаки”.)

Я заплакала:

— Не спрашивай меня, я не знаю.

— Но ведь между нами есть что-то такое, что

нельзя разрушать. Мы же два Иванчика. Иванчик

и Иванчик. Как же так?

Может быть, это был единственный раз в жизни, когда ты, со своим страхом любых драматических

объяснений, пытался поговорить “про любовь, про

301

отношения”, не прикрываясь иронией. Я не смогла.

Почему я не ушла после своего признания? Ведь

уже все всё знали — Леша объявил о любви ко мне своей

жене Ире. Как уверяла Любка, Ира испугалась больше за

тебя, чем за себя. Я не поверила: с чего бы это?

Да всё с того же. Мы срослись как сиамские близ-

нецы, резать надо было по-живому. Мы всё еще были

очень близки. И даже в эти дни, после того как прекра-

тился обман, мы иногда ходили по улицам, держась за

руки. Опять болтали на кухне. Принимали гостей. Но, конечно, это продлилось недолго. Снова явился Хайд.

На сей раз — не опасный, не “ножевой” и даже не ноч-

ной. Он явился днем, при свете солнца. И ты даже не

был пьян. Если бы тогда уже был снят “Ночной дозор”, я бы назвала твоего тогдашнего внутреннего вампи-

ра — светлым. Ты, кстати, был первым, кто своим

“Упырем” и отчасти “Никотином” предсказал будущий

бешеный интерес к вампирской теме, увидев в ней

огромный эротический потенциал. А по большому

счету — и метафору девяностых годов.

Ты сказал, что готов смириться с присутствием

в нашей жизни “Лешечки” (именно так ты его называл).

Если я хочу с ним спать — так и быть. Но при условии, что я буду посвящать тебя во все подробности нашего

с ним секса.

— В особо циничной форме, сама понимаешь.

Было неясно, шутишь ты или говоришь всерьез.

Сейчас я понимаю, что ты таким образом пытался

отторгнуть происходящее. Доказать, что там у меня —

“просто секс”. Если это может быть легко рассказано

и описано — значит, существующее между нами

доверие сильнее того, что происходит со мной на

стороне. Но тогда я увидела в твоей просьбе только

желание новых острых сексуальных ощущений.

На душе было паршиво, но я не смогла сказать тебе

“нет”, хотя догадывалась, что из этой унизительной