Кто они такие

Что-то мне не нравится в этом районе. Помпезные краснокирпичные здания, смотрящие на нас свысока, чистые тротуары, фигурные дверные молоточки, видеоинтеркомы, блестящие черные перила, теплый свет из комнат с высокими потолками, а фасады защищают черные деревья с черными кустами – такими их делает ночь, – и все окутывает тишина, которую так легко нарушить, что даже страшно об этом подумать. Из этих мыслей меня выхватывает голос Готти, резкий, возбужденный, вон тот, вон он, Снупз, с понтовым «Ролекс-президентом».

Я засекаю человека в костюме, идущего по тротуару, в наушниках, с приглаженными гелем волосами, должно быть, с самого утра, и мне подмигивает в темноте циферблат его «Ролекса», и я понимаю, вот оно.

Мы тут же выскакиваем под взглядом полной белой луны, и все, что я слышу, это как бьется сердце, и мне кажется, что я повсюду вижу затаившиеся лица, следящие за каждым моим движением, хотя все за пределами моего тела тихо и спокойно, точно ложь.

Я беру его захватом посреди тротуара, как меня учили: вжимаю предплечье в горло, фиксируя ему шею и перекрывая кислород, так что через несколько секунд его тело обмякает, и он уже не думает сопротивляться. Я чую запах геля. Готти снимает «Ролли», я отпускаю несчастного, и мы чешем к коню. Человек падает на колени и держится за горло.

Мы заскакиваем в коня, Тайрелл нас увозит, и я чувствую полнейшую отстраненность от всего – я на каком-то ином уровне, – пока Готти болтает по мобиле с Большим Д о том, чтобы сегодня же сбыть «Президента».

Мимо проносится город, пятном шума, погружающимся в море ночи, жемчужины света мелькают в его глубинах, и я думаю, что, если мы чья-то карма – должно быть, этот брателла совершил что-то реально плохое, если попался нам с Готти, – и я хочу себе такой «Ролекс», и меня бесит, что с недавних пор я стал лысеть, и я провожу правой рукой по волосам, глядя, как мне на джинсы падают белые пряди и отдельные волоски, прямо с корнями, и вдруг думаю – мы проезжаем по запруженной машинами Эджвар-роуд, с розовым неоном кальянных – чем занимается в этот самый момент моя мама, и слышу у себя в уме, как нож стучит по дереву, когда она срезает корку с буханки – больше всего она любит корки – на разделочной доске в кухне с раскрашенным полом и сине-желтыми стенами, и вижу маму в круглых очках в поддельной черепаховой оправе, придающими ей сходство с совой, и сам от этого шизею, потому что обычно я вообще о ней не думаю, как и в целом о семье, и наконец мне удается выплыть из этих мыслей, и я вижу, что мы почти приехали в Южный Килберн.

Около трех часов, когда одиноко забрезжил рассвет, мы получаем восемь штук за «Ролекс». Нам с Готти достается по две с половиной на брата, Большой Д, как обычно, получает две за наводку, а Тайрелл – одну. Мы говорим Большому Д, Малому и Тайреллу, покеда, паханы, и направляемся в квартал Д, на хату к маме Готти. Уверен, что не палевно остаться у твоей мамы? – говорю я, а Готти говорит, почти всех чуваков загребли тогда, во время рейда, там никого не будет. Мы курим косяк за косяком на балконе и, когда заходим на хату и я ложусь на койку, меня так штырит, что глаза лезут из орбит, и, клянусь, я не чувствую лица.

Когда я просыпаюсь, за каждым углом, по всей улице притаилась ночь, и сегодня Пасха. Не. Охуеть. Как я мог проспать весь, нахуй, день? Мой разум не сразу включается, пробуждается – у меня еще клубится туман в голове, – и единственное, о чем я могу думать, это что я пропустил Пасху, пропустил покраску яиц с татой, и мне, кровь из носу, нужно домой. Прям щас.

Уже почти полночь, когда я подхожу к родительскому дому, глядя на верхние окна, без света. Все уже легли. Поднявшись на крыльцо, я останавливаюсь с ключами в руке, уставившись на латунную букву «E», прибитую к нашей двери. Я вытаскиваю ноги из «Найков», расстегиваю куртку «Авирекс» и накидываю на левую руку. Беру левой рукой кеды и проверяю, что мобила и стопка лавэ у меня в карманах. Медленно открываю дверь, задержав дыхание при повороте ключа, под легкий щелчок замка в тишине. Закрыв за собой дверь, я поднимаюсь по лестнице в носках, окутанный темнотой, ведь я с детства знаю, куда наступать, чтобы деревянные ступеньки не скрипели. Умом поехать, как можно знать свой дом вплоть до скрипов. Я поднимаюсь до верхней ступеньки, тихо дыша, ставлю «Найки» на пол и вешаю ключи и куртку, надеясь, что никого не разбудил. Как обычно, когда я упорот, у меня в уме крутятся дикие мысли, и на этот раз я себе представляюсь призраком, преследующим своих родителей. Под моей ногой скрипит пол. Щелкает колено, разбивая тишину, я застываю и снова задерживаю дыхание. Ночные шумы, ночные шумы.