Кто остался под холмом

– Разве что к худшему, – признался Бабкин. – Я раньше мозгами думал, мысли простенькие были, но свои. А в последнее время замечаю, что думать перестал, если не подгонять себя в хвост и в гриву. Бывает, тщишься из себя хоть мыслишку выжать, скручиваешь мозги в жгут, а из них не капает ничего: пересохли.

– Деградируешь, значит…

– Деградирую, – согласился Сергей. – Зато научился чужим пользоваться. Если в книге натыкаюсь на дельную идею, переношу ее к себе, как будто сам до нее дошел. Вот так утыкаешь все извилины заимствованными мыслями, посмотришь снаружи – красиво, честное слово! Аккуратно, строго, просто… как в колумбарии.

Макар решил не спрашивать, что Бабкин понимает под колумбарием.

– Не из книг надо воровать, а подбирать жемчужины моей мудрости!

– Твоей мудрости в последнее время хватает лишь на то, чтобы башку мне не откусить. Так что там с кризисом?

– Равнодушие – неустойчивое соединение, – помолчав, сказал Илюшин без видимой связи с предыдущим. – Оно неизбежно перерастает в усталость, усталость – в скуку, скука – в презрение; мы с тобой наблюдали все это не раз. А я не хочу остаток дней провести в этом состоянии. Мне не жизнь моя не нравится, мне я перестал нравиться, о чем я тебе и твержу.

– Я после твоего объяснения понимаю еще меньше, чем до него, – флегматично сказал Бабкин. – Не в первый раз такое, между прочим. Ты бы мне на пальцах объяснял, что ли. А лучше на картинках.

– Возьми Сашу Стриж, – сказал Макар. – Все отлично было, правда?

– Ну… со стороны… – осторожно согласился Сергей.

– Со стороны! А во мне ни черта не менялось. Довольно мерзко: на поверхности бурлит, а внизу как плавала сырая картошка, так и плавает.

– Да что ты мне громоздишь заковыристые эти, как их, пируэты, – в сердцах сказал Бабкин. – Скажи прямо: ну не любил! Очуметь какая баба – но вот не любил, и все.

– В том-то и беда, что любил.

– Тогда не понимаю, как это: любовь – и сырая картошка.

Макар посмотрел на него со странным выражением зависти и жалости.

– Твое счастье, что не понимаешь.

– Слишком сложно для меня, – пробормотал Бабкин. – Я понимаю, если б ты там младенца с матерью бросил без алиментов или под горящий танк не лег… А это все у тебя от избытка свободного времени и простых углеводов. В рыбе твое спасение и в сырой свекле.

На бревне возле избы курил старик, вытянув тощие ноги в шлепанцах. Макар взглядом спросил разрешения, и тот ободряюще кивнул.

Завязался разговор, который Илюшин умело вывел на Гурьянову.

– Кира Михайловна? – удивленно переспросил старик. – Ты что, голубчик! Она у нас человек знаменитый!

– Знаменитее главы администрации?

Старик смерил его презрительным взглядом.

– Я не понимаю, – сказал Макар. – В Беловодье Гурьянова живет не с рождения. Приехала, учила в школе детей…

– В школе и умрет, я полагаю, так сказать, на боевом посту. В чем вопрос-то твой?

– Почему она, а не кто-то из старожилов?

Старик усмехнулся:

– Не знаю, понятно тебе будет или нет. Когда Гурьянова здесь прожила года четыре, может, пять, в конце декабря на рынок пришел Паша-мясник, а в руке у него был топорик. В то время построили новый павильон для мясного отдела взамен старого рынка, а места распределили черт-те как. То ли по глупости, то ли кто денег в нашу администрацию занес, но я так думаю, первое, потому что никто в своем уме на такое безумство бы не пошел. Мясник на рынке – это кто?

– Человек, который продает мясо.

– Бестолочь! Мясник на рынке – царь и бог! Это тебе не фрукты-овощи и прочее баловство. Хозяин! А тут у него законное место отняли. Под Новый год! Вся выручка – псу под хвост, а главное, перед другими большое унижение.

Он строго погрозил Илюшину:

– Я тебе не какой-то там свидетель, который один хвост собачий видел, да и тот в кусты уполз. У меня на рынке была надобность, я за ней приплелся по холоду. Морозно было! А народу – уйма, столпотворение вавилонское. Даже в валенках мне все ноги оттоптали. И вдруг открывается такая живописная картина: в ворота входит Паша-мясник, а с ним братва – человек двадцать, и руки у них не пустые. Паша топориком поигрывает, у прочих тоже всякое-разное. Викинги! Только рожи наши, рязанские, и пар от них валит.

Народ зашумел, к прилавкам отхлынул и ужался в объемах. Проход, значит, расчистили. Дураков нету под руку выпившему Паше соваться! Будешь лежать частями – слева вырезка, справа окорок, и обратно тебя не соберут, чай, не конструктор. А пришлые мясники… Вот, кстати, – перебил он сам себя, – пришлых там было два человека, может, три, а все прочие торговали наши, местные, с тем же Пашкой десять лет бок о бок стояли. Но ему кровь в голову ударила. Все, кто не рядом, – враги! К тому же он поддатый был, Паша-то.