Кто остался под холмом

Мясники, которые за прилавками, они сразу прочухали, к чему все катится. А кому охота глазами лупать, пока его режут, как корову на бойне? Похватали инструмент и один за другим наружу. И вот, значит, батальное полотно. – Старик обвел широким жестом пустую улицу. – Слева – Паша сотоварищи, справа – весь мясной ряд выстроился свиньей, а между ними длинный проход. И тишина! Только старуха какая-то выкрикнула: что ж вы творите, ироды! Голосишко слабый, надтреснутый… – Он махнул рукой. – Короче, смертоубийство наметилось. Я такого прежде не видел и, Бог даст, не увижу. Взять по одному человеку, рассмотреть под божьим микроскопом – нормальный человек: соседу вынесет опохмелиться, бабу не обидит. А все вместе – одуревшее стадо! Хоть старуха перед ним кричи, хоть священник – толку, как от карася.

– А при чем тут Гурьянова? – спросил Макар.

– Ты погоди, не перебивай! Пошли мясники друг на друга. Из толпы пищат: милицию, милицию! А пока та милиция приедет, от людей фарш останется. Я дергаюсь, а двинуться не могу: сжали, как плотву в сетке. И вроде бы все бежать должны, а куда бежать? Попадешь под топор. И вот что удивительно: вроде как предстоит жуткое побоище, а вокруг все обычное до судороги в кишках. У кого-то бутылки в сумке позвякивают, от кого перегаром несет, а голову отвернешь – собака на дороге развалилась возле теплой трубы и носом в пах тычется. Вот от этой собаки у меня самый большой ужас случился. К нам без одной минуты смерть явилась, а она яйца лижет, падла!

Старик глубоко затянулся.

– Ну, двинулись эти, с топорами: морды отупевшие, зенки стеклянные. Только слышно: хрусть-хрусть, хрусть-хрусть по снежку. Господи, думаю, спаси нас, грешных! И тут, значит, пальнули.

– Как пальнули?

– Оглушительно! Бабахнуло так, что все присели. На лицах одна мысль: милиция прибыла! Хвала засранцам – раз в жизни вовремя. Мясники встали разом, как кони, а милиция почему-то молчит. И вдруг началось: трах, бабах – искры падают, уши заложило!

– Фейерверк… – изумленно протянул Макар.

– Молодец, догадливый! Все взрывается, трещит, а самих огней толком не разглядеть, небо-то светлое. Пока стреляло, все стояли по стойке смирно, а как закончило, никто не шелохнулся. Окаменели. Ждут чего-то, а чего – никто не знает. Но если кто крикнет «режь», начнут резать. Вдруг забирается на прилавок с фейерверками баба в пуховичке, и все видят, что это учительница. А ну, кричит, разошлись по домам, болваны!

Старик удивленно покачал головой.

– И ведь не сказать что орет, со стороны посмотреть – даже не напрягается, а разлетелось по всей площади, аж пес про свои причиндалы забыл. Должно быть, их в институтах этому учат. С таким выражением у нее получились эти «болваны»… Мясники стоят, мнутся, вроде как сами не понимают, что случилось и куда теперь идти. Учительница с прилавка спрыгнула легко, как девчонка, сумку свою с мандаринами подхватила и пошла по проходу. Лицо надменное! Возле Истомина, Пашкиного товарища, задержалась. Я уж думал, сейчас объявит, что у его оболтуса двойка по поведению – для полноты картины, так сказать. Но он и без этого подпрыгнул и, значит, как мальчишка пищит: «Разрешите с сумкой помочь, Кира Николаевна». А она ему в ответ холодно: «Кира Михайловна». И мандарины свои протягивает.

Ну и все враз закончилось. На другой день разобрались, где кто торгует. О том, что накануне чуть не поубивали друг друга, никто не вспомнил, как не было.

– Надо думать, Гурьянову больше никто не называл Кирой Николаевной, – сказал Илюшин.

– Ни одна живая душа, – заверил старик. – Запомнили ее имя-отчество крепче, чем свое.

– А какая у вас надобность была на рынке? – полюбопытствовал Макар.

– Веничком хотел разжиться, попариться в баньке на праздник.

Илюшин двинулся дальше. Активная дамочка, нехотя признал он. Решения принимает быстро, мыслит небанально. М-да…

Интуиция подсказывала, что они с фотографом связаны, но пока никто даже не намекнул на эту связь.

2

Утром, спустившись с чердака, Марта обнаружила привычную картину. Бабка всхрапывала, свесив руку с кровати. Бутылка закатилась под стол. К тяжелому духу примешивался посторонний запах, тоже дрянной: забытые на ночь щи обидчиво пузырились в кастрюле. В холодильник не убрала бабка, а шинковать капусту снова придется Марте.

Она проветрила комнату, вылила скисшую дрянь. Ломоть белого хлеба, смазанный маслом и густо посыпанный сахаром, положила на комод – съест по дороге.

Перед уходом Марта провела ревизию холодильника. Помидорного рассола оставалось на два пальца – вот и славно, не придется лезть в погреб. Можно было бы оставить старую хрычовку и без рассола, но Марта предвидела, что Галина потащится за новой банкой и, как пить дать, свернет шею, загремев с крутой лестницы. Господь хранит пьяных лишь для того, чтобы они помучились с бодуна, а на похмельных ему плевать.

Каждый раз, когда Галина принималась орать гадости про отца, девочка клялась себе, что утром выльет рассол в унитаз. Бабка грохнется в погреб и сломается пополам!