Кто остался под холмом

– Да как бы не на пятнадцать, – благожелательно сказала Гурьянова.

Улыбка застыла у тетки на лице.

«О чем она? – заволновался Никита. – Что это, что такое?»

– Вон пошла! – вдруг каркнула Шишигина: дохлая ворона при первых звуках голоса Гурьяновой ожила.

– Хлеба куплю и пойду, – огрызнулась тетка.

– Хлеб весь разобрали, – жалобно пискнул кто-то из продавцов.

Эта реплика разрушила странное заклятие, наложенное на присутствующих. Заговорили, зашевелились, стали двигать продукты по транспортеру…

Тамара молча пожала плечами и вышла.

Мусин ужом скользнул за ней, не заметив, что им вслед очень внимательно смотрит тип с нахальной рожей.

4

Тамара добралась до своего убежища, швырнула непригодившуюся сумку в угол и расхохоталась. Попала так попала!

В животе забурчало от голода.

Ну, падлы. Хлеба пожалели!

Шишигина сильно сдала, одной ногой в могиле. А вот эта, вторая… По роже ясно, что училка, но Тамара ее не помнила. Хотя она в тот год мало с кем общалась, кроме Щербы.

Странность была одна: допустим, училке про нее рассказали, пусть даже в красках, валили как на мертвую. Но с чего та взъелась, будто ей мозоль отдавили? Эту мстительную нотку Тамара различила безошибочно: баба с мышиным хвостом была ей личный враг, а не просто борец за чистоту рядов.

В оконную раму деликатно постучали. И не снаружи, а в кухонное окно, через которое она проникла в дом.

Тамара приподнялась на локте, крикнула «открыто» и снова прикрыла глаза.

Почувствовав легкое дуновение сквозняка, подняла веки. В трех шагах от кровати, слегка согнувшись – то ли от сутулости, то ли от избытка почтительности, – стоял парнишка с остреньким подбородком.

– Чего тебе, миляга? – развязно спросила Тамара.

Внутренне усмехнулась: и этот туда же! Акселерация, чтоб ей. Хотя в пору ее молодости тоже изредка встречались такие ангелочки, вихрастые-смазливые, внешне сама невинность, но до того многоопытные по известной части, что диву даешься – когда только успели поднатореть в этом деле, а главное, с кем?

Тамара знала, что притягивает их, и могла бы этим пользоваться, вот только вся беда в том, что они сами не способны почти ни на что, кроме как пользоваться другими. Сила жизненная в них заемная, не своя.

– Язык проглотил? Чего надо?

– Ничего! – открестился Мусин.

– Так не бывает. Это не я к тебе пришла, а ты ко мне. Давай, малыш, резину не тяни.

Никита сел на пыльную табуретку, небрежно закинул ногу на ногу, но под ее ироничным взглядом стушевался и обхватил ладонями сиденье.

– Рассказать хотел… Подумал, что вам будет интересно.

Женщина на постели сначала не шевелилась, смотрела мимо Никиты, будто не слушая, но когда он дошел до разговора про сыворотку, села по-турецки и принялась оглаживать коленку. Ногти у нее были короткие, как у врачихи. Никита завороженно следил за мерными движениями широкой ладони, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Когда он закончил, она достала откуда-то помаду, привычным жестом провела по губам.

– Почему мне рассказал?

Мусин не стал юлить:

– Хочу, чтоб вы тут остались!

– Нравлюсь я тебе, что ли? Или они не нравятся?

– Одно другого не исключает, – вежливо ответил Никита, оторвал, наконец, вспотевшие ладони от табуретки и благовоспитанно сложил их на коленях.

5

Макар неторопливо шел по городу, разглядывая прохожих и объекты народного деревянного зодчества – добротные, надо сказать, объекты, радующие глаз, – и размышлял о том, что впервые в его практике их с Бабкиным так мягко выпроваживают из города. Накануне он попал на прием к главе администрации, и тот, вроде бы не сказав ничего, дал понять, что и происшествия никакого с Карнауховым не было, а то волнение, в которое привел всех Герман, давно улеглось, и незачем поднимать со дна муть: от этого жителям одно беспокойство.

Конечно, думал Макар, это совсем не Камышовка, где оба едва остались живы[1], здесь дело другое – словно встала над ухом билетерша и вежливо, но настойчиво повторяет: спектакль закончился, покиньте, пожалуйста, партер.

Или сидят они на разрушенных от времени каменных скамьях амфитеатра, над головой ветер, под ногами трава, и разглядывают поросшие мхом булыжники желтоватого известняка – все, что осталось от сцены.

Между тем, говорил себе Илюшин, спектакли здесь по-прежнему дают регулярно, в чем можно было убедиться пару часов назад.

Контрамарка нужна. Две!

Он дошел до самого оживленного перекрестка с пятью лучами улиц, прислонился независимо к углу дома и уткнулся в айфон. В прежние времена частный сыщик развернул бы газету, пробуравил бы в ней дырочку для наблюдения и торчал бы здесь дурак дураком. Это я почему такой злой был? Потому что у меня телефона не было.

Можно и ногти полировать, что неоднократно описано у О.Генри, но ведь побьют гопники, если только они здесь водятся. Гопник, как известно каждому, самозарождается из свернутых гнездом треников, посыпанных семками, в тот час, когда трижды прозвонит поддельный «Ролекс» и разверзнется над ним пустая борсетка.