Кто по тебе плачет

— Как не читала?… Появилось такое престижное чтение. Полные штучки в журналах… Даст подруга на день, проглотишь, ночью не спишь, утром голова гудит, но ты уже не хуже других. А в тайне думаешь — ничего особенного. Могла бы и пропустить. Газетная документальность иногда сильней обжигает…

Она, как бы вглядываясь в книгу, положила в шкаф, закрыла дверцу, открыла другую, развязала новую пачку.

— Говорят, людей неинтересных в мире нет. И в самом деле, нет. А попробуй войти в любой дом наугад, попроси разрешения поселиться у них, посмотреть как живут… Через неделю в окно прыгнешь от не твоих забот…

Она поднялась на цыпочки, устанавливая книгу на верхнюю полку, вроде как потянулась повыше да подальше.

— Ездила в мою деревню за Вологдой… Живут старушки, молодые сбежали. Какой-то умник назвал ее умирающей… Так они, бабки эти, воссоединились огороды копать. Всем по очереди, вместе. А в другое время только с ним… с телевизором. Весь день… Эрудированные такие бабки. На все понятие найдут. А книжку одну взяла, и тракторы в ней. А бабки всё при царе Горохе. Что с телевизором, что с иконой. Да на завалинке с утра. Никто не крикнет: «Мань, иди скорей. Опять его, Штирлица милого показывают…».

Она произнесла это очень смешно.

— Еще не по душе мне, что нормальные люди в книгах лекциями, лозунгами разговаривают. О мире, о войне… Для живых баб вся военная тема начинается в одной точке… с ребенка…

Закрыла дверцу шкафа, глянула чуть виновато:

— Я тебе серой кажусь? Да? Мало читаю?… Не сердись… Я попробую… Тут все иначе… Сугробы, дым из трубы, тишина, вечный покой, книги… Но сначала возьму эту. Про наших пчёл. Там на ульях надписи непонятные, шутливые, не шутливые?… Один улей — детский сад. Второй — лечебница. Третий, — она улыбнулась, — командировочный… Может быть, их на лужайку надо выносить? Кому знать…

— В одном уверен, тут обитали очень добрые люди, — сказал я.

— Уж, конечно, веселые, умные… Книги тогда по-ихнему что? Видеокассеты?… Ну да, видеокассеты прошлого… Самые, первые, самые древние. Включи свой ум, свои глаза и все оживет, как на экране. А, может быть, и сильней чем на экране? Как их не беречь…

— Будто мало на свете унылых кассет.

— Значит, я такая нелюбопытная не потому, что мне все до лампочки? Правда?…

* * *

Одна коробка на складе вызывает улыбку и грустные воспоминания. То и другое. Коробка с елочными игрушками.

Я нашел ее случайно, в дальнем закутке, потому что про нее не было записи ни в одной амбарной книге. Словно кто-то привез ее тайком и спрятал до времени. Чудесный клад, огромное сокровище.

Надо будет под Новый год найти елочку. Я видел несколько пушистых не так уж и далеко: стройные, дымчатые…

У нее будет елка.

У них будет елка…

Шестая тетрадь

Начинаю шестую последнюю тетрадь, хотя пятая не закончена. Были в ней чистые две страницы. Ее у меня пока нет, а записать надо…

Голова идет кругом…

С той ночи прошло семеро суток и половина дня, когда…

Мы сидели на скамейке у леса. Она кидала синицам и другим непонятным пичугам тыквенные слегка поджаренные семечки. Стоял необыкновенный переполох. На ближнем дереве на самой длинной ветке поглядывала на разбазаривание ценностей белка, рыжая, как огонек с дымком.

Семечки падали на расчищенную, хорошо утрамбованную площадку. Птахи не вязли как прежде в снегу. Я снова разгреб заваленные дорожки, двери, подходы и все что надо.

Лицо у нее румянилось от легкого мороза. И тут я увидел, как оно побледнело. Еще ничего не осознал, ничего не услышал — увидел, как она побледнела. Потом услышал звук. Резкий, непривычный, забытый. Всё взорвалось: тишина, лес, нервы, жилы в коленках, сердце…

Грохот развеял небо над нами, закачал поляну и лес, башню водокачки. Сдунул мгновенно белку и птиц, оглушая несметной радостью и болью нас двоих.

Над поляной гремел вертолет. Он завис, поднимая сполохи снега, буран очумевшей надежды…

Когда пелена улеглась, раздвинулась медленно дверца, из машины, как с экрана в цветном увеличенном кино, вышел живой человек и, проваливаясь, пошел к нам. За ним еще двое…

Мы не могли шагнуть им навстречу, не могли стоять, не могли бежать, не могли смеяться, говорить.

Голоса незнакомых людей звучали как во сне.

— Где Романцев? — крикнул первый, бултыхаясь в непролазном снегу. — Разве не мог почистить? Рук у него нет? Машин у него нет?

Он выбрался к нам, отряхиваясь, как большой зверь, всем телом, топая валенками. С удивлением посмотрел на женщину. Она держалась на ногах, почти повиснув на мне.

— Как там? Что там? — выдохнула посиневшими губами.

— Где там? — переспросил, непонимающий обыкновенных слов инопланетянин.

— У вас…

— У нас ничего.

— А Москва?

— Что Москва? — не понял живой человек. — На месте Москва… Тут женщина?… Как вы сюда попали? С кем? Вы кто?

Я подхватил ее, начиная злиться.

— А вы кто?

— Академик… — он протянул руку и назвал себя. — Что происходит? Где Романцев?

— Мы не знаем Романцева.

— Как?!. Остальные где?… В лесу палки от лыж. Видно ленточки… Гуляет где-нибудь?

— Мы одни…

— Давно?

— С июня.

— То есть?… Я не понимаю.

— Все лето и осень.