Кто там ходит так тихо в траве

— Ну, ты молоток. Ай да парень. Гигант.

— Я не хотел! Не хотел я! — крикнул я.

Они говорят:

— Ну, само собой.

Я кричу:

— Что «само собой»?! Что «само собой»?!

А они хохочут.

Я кричу:

— А что же он меня не бил? А? Что же он-то, а?!

Первый сказал:

— Он не любит. И еще он не имеет права. Он боксом занимается. Им тренер не велел.

— Привет, — сказал я. — Всего наилучшего.

И пошел со двора прочь, и, пока шел, они все молчали и, наверное, смотрели мне в спину.

На душе у меня было... лучше не говорить.

Фиг я принесу ему завтра изоляционную ленту.

Да и на лошадей этих и на цыплят его мне плевать. Лучше буду мыть пол каждый день.

Лучше уж быть глупым, думал я.

Лучше я буду глупым.

Оттуда, издалека

Я тихо открыл дверь в класс и пошел по темному классу к своей парте. Потом я попробовал в темноте крышку парты — как она, не скрипит? — и это была совсем не моя парта, я свою знаю. Я быстро нашел ее, поставил вместо чужой, скрипучей, сел один, а свет не зажег и стал смотреть в окно, на фонари в темноте и думать про то место, откуда я приехал к тетке.

Я любил приходить первым в школу, самым первым, и сидеть в темноте и смотреть в окно, на фонари, а потом вдруг услышать далеко-далеко шаги и голоса, слушать, как они приближаются, а потом в класс вбегают ребята и девчонки, — я всегда так делал, там, где я жил раньше, и теперь так делаю, потому что люблю и еще потому, что думаю про то место. Только здесь светает раньше, и я прихожу в школу совсем рано, а когда наступит весна, я уже совсем не знаю, как быть.

Меня иногда спрашивают: «Ты откуда приехал?»

А я, может быть, не хочу об этом рассказывать, не хочу, и все, и я всегда говорю:

— Оттуда, издалека.

А кому этого мало, те говорят:

— Откуда «оттуда»?

А я говорю:

— От верблюда. Все. Ясно? Понял?

Кому какое дело? Может, им еще про это расскажи да про то, да? Никого это не касается.

Я сидел в темноте и смотрел в окно, на фонари, и думал, что там сейчас снег и двор возле школы весь белый.

«Весь белый, — думал я, — весь белый, белый-белый...» — и вдруг услышал, как далеко-далеко, в самом конце коридора, идет кто-то, и звенит ведро, и ключи брякают.

Он шел долго, медленно, я совсем извелся, а он все-таки отворил дверь в наш класс, и я увидел, что это нянечка. Она громко ударила ведром об пол, и я вдруг жутко напугался, что она зажжет свет, и еще, что я ее напугаю, и я громко сказал:

— Не надо свет!

— Ой! — сказала она. — Ой, здесь кто?!

— Я, — сказал я.

— Кто ты?

— Я. Ну... мальчик, ученик...

— Ох, — сказала она и села на парту вдалеке от меня, а свет не зажгла. — Я напугалась. Так нельзя.

— Что нельзя? — спросил я.

— Пугать так нельзя. Я вся обомлела.

— Извиняюсь, — сказал я. — Трусиха.

— Трусиха, — согласилась она. — Я трусиха. В два раза тебя старше, а такая трусиха.

— Тебе скоро двадцать четыре? — спросил я.

— Уже двадцать семь.

— Стыдно, — сказал я.

— И нисколечки, — сказала она и добавила: — Так и буду сидеть без света.

— Тебе же нужно! — сказал я.

— Не нужно. Я вчера все убрала и чернила налила. А потом я написала на доске «Митя» и не стерла, забыла. Пришла стереть.

— Ну зажги, — сказал я.

— Я могу и так, — сказала она, — и в темноте.

— Ты все видишь? — спросил я.

— Все. Я привыкла.

Из окна в темный класс падал свет фонарей, и я видел, как она сидит на парте, маленько согнувшись, и смотрит на темную доску и не спрашивает, почему я здесь сижу в темноте, и я сказал:

— Смотри, как здорово, в окне.

Она повернула голову и сказала:

— Ага.

— А еще лучше, когда снег, — сказал я. — У нас на севере сейчас снег.

— И ты там был? — спросила она.

— Был.

— Долго?

— Всю жизнь, — сказал я.

— Всю жизнь, — повторила она. — Ну... еще.

— Что «еще»?

— Как там. Расскажи. Если хочешь...

Она сказала: «Если хочешь»...

— Я не люблю, — сказал я, — об этом.

— Почему? Или не надо...

Но я уже говорил.

Я говорил:

— Видишь ли... Там... Там у меня папы не стало. Он погиб. Он геолог был. Я у тетки здесь живу. Я не люблю рассказывать. Я много про те места знаю. Про собак, про охоту, про самолеты, про снег, про все. Я не хочу никому про это рассказывать. Кому какое дело. Это никого не касается.

Она встала с парты, подошла к доске и вытерла ее тряпкой. Потом она подошла ко мне, села рядом, и мы долго молчали.

— Я не люблю ни с кем про это говорить, — сказал я.

— Не надо так, слышишь? — сказала она. — Расскажи ребятам про собак, про охоту, про самолеты, про все и про снег, слышишь?

— Не надо, — сказал я. — Я могу тебе. Приходи завтра утром и потом еще, пока не надоест, — я долго могу рассказывать.

— У меня есть жених, — сказала она. — Митя. Летчик. Он работает на севере, там, далеко, и я скоро к нему еду. Послезавтра.

— Это хорошо, — сказал я, — значит, я к тебе не успею привыкнуть. А ты зачем нянечкой работаешь?

— Я не люблю без дела сидеть, целый месяц надо было ждать, пока он мне письмо пришлет, чтобы я ехала.

— Он не разобьется, ты не бойся, — сказал я. — Он где?

— Он в Якутии.

— Они там не бьются, — сказал я. — Что верно, то верно. Уж там-то они точно не бьются.

— Они бьются везде, — сказала она. — Может, и не часто, но везде. Так бывает. Такая работа. Ее нужно делать.