Кто там ходит так тихо в траве

А через три дня мы чуть не сошли с ума.

Когда мы с Бобкой пришли после игры домой, мы увидели, что дедушка сидит на нашей толстой белой табуретке и читает газету.

— Про вас статья, — сказал он, и мы чуть не сошли с ума еще раз. — Статья называется «Стул из города Вена». Ее написал талантливый спортивный журналист Илья Шлепянов. Он пишет: «... город прекрасной музыкальной культуры, сам того не ведая, является главным поставщиком спортивного оборудования для ребят Подольской и прилегающих к ней улиц. Западные фирмы и не подозревают о такой великолепной, ничего им не стоящей рекламе. Домохозяйства не подозревают, чьими услугами они избавлены от заботы о наших ребятах. По моим скромным подсчетам, в двенадцати (!) дворах используются венские стулья, гораздо реже — отечественные стулья с квадратным сиденьем, а также кастрюли, сетки для бумаги и т. д. Но мы не за дворы с настоящими кольцами. Мы — за настоящие баскетбольные площадки. . .»

— Дед, а он толковый парень, этот Илья, — сказал Бобка.

— Оч-чень! — сказал дедушка. — Нужно пригласить его к нам пить чай. Он человек дела. Того и гляди, теперь вам сделают пару площадок — и мне удастся получить мой стул. Кстати, где сиденье?

— В кладовке, — сказал Бобка.

— А кольцо у вас с сеткой? — спросил дедушка.

— Нет пока. Сенька Блюм обещал сделать.

— Я сделаю, — сказал дедушка. — Сенька Блюм — это не человек дела.

В этот момент в комнату вошел папа с венским стулом в руках. Он купил его в комиссионном.

Дедушка стал вертеть его и щупать.

— Это не венский стул, — сказал он, поморщившись. — Это подделка.

— Дед, — сказал Бобка. — Может, твой снять со стены, а эту ерунду повесить?

— Не обязательно, — сказал дедушка. — Сделайте лучше себе во дворе второе кольцо. Мне здорово нравится ваша табуретка. Сорок семь лет я сидел не на том.

Мама принесла суп.

— Отличный суп, — сказал дедушка, пробуя, — хотя немного пересолен.

Лети, корабль мой, лети

Если идти по нашей улице вдоль левой стороны от круглой башни к кинотеатру «Космос», то сначала будет Калашников переулок, потом мой дом, потом булочная-кондитерская, потом Летная улица, потом «Пышки» и детсад № 66, потом баня, потом магазин «Синтетика», потом «Канцтовары» и «Все для малышей», потом просто так — дом и потом уже парикмахерская, где работал Петрович.

Петрович был парикмахер. Вылитый парикмахер. Просто парикмахер — и все.

Он был невысокий, лысый, а по бокам на голове два островка волос. Глазки небольшие, ручки небольшие. Такая внешность. Конечно, не поэтому он был похож на парикмахера, по чему-то другому, не знаю, по чему.

Однажды я зарос, как говорит мама. Она дала мне денег, я пришел в парикмахерскую, сел в кресло и сказал:

— Полубокс, пожалуйста. Пожалуйста, без одеколона.

— Пожалуйста, — сказал парикмахер. — Сейчас сделаем юному пионеру шикарный полубокс.

Я засмеялся, а он сказал:

— Не надо нам никакого одеколона. Сейчас наш юный пионер будет похож на юного пионера, а не на жителя острова Пасхи. — И голос у него вдруг стал чуть грустный. Или мне показалось.

— Вы их видели будто? — сказал я. — Этих жителей.

Он ничего не ответил, повязал меня белой простыней и, взяв в руки машинку, запев тихонечко: «Лети, мой корабль, лети».

Глазки у него были небольшие, я увидел в зеркало, ручки небольшие, мне стало вовсе смешно, и я сказал:

— Будто вы были на том острове? Забыл его название.

— Пасха, — сказал он. — Я плавал в тех водах.

— В каких «в тех»?

— В тех самых.

Его машинка ловко-ловко бегала по моей голове.

— Лети, мой корабль, — пропел он шепотом и добавил: — Я был моряком.

Он сказал это так, что, даже не глядя в зеркало, я поверил. Да лучше уж было и не глядеть — вылитый парикмахер.

Я вышел из парикмахерской и пошел домой и, пока шел, все мучился от какой-то мысли, глупенькой такой мыслишки, которую я почему-то еще никак не мог вспомнить. Только ложась вечером спать, я понял, что вертелось у меня в голове: еще очень не скоро я опять зарасту или, на худой конец, волосы просто будут подлиннее. Только если раньше меня это радовало, то теперь огорчало...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через два дня я не вытерпел, взял у мамы деньги будто на кино и пошел в парикмахерскую.

— Мне височки, — сказал я, садясь к нему в кресло, — какие-нибудь другие. Только у меня денег всего десять копеек.

И когда он улыбнулся и как-то ловко перекинул ножницы из одной руки в другую и завернул меня в простыню, я добавил:

— И расскажите про море. Про дальние походы. Про эту песню.

«Чик-чик-чик», — зачикали ножницы у меня возле самого уха. «Чик-чик-чик», — сверху вниз.

— Мы подходили к Цейлону, — говорил он. — «Чик-чик-чик». — Океан был тихий, белый и горячий. — «Чик-чик-чик». — Та-ак. Теперь машинкой. Наступала тропическая ночь. Били склянки. — «Чик-чик».

Я не помню, сколько времени он меня стриг. А что он рассказывал — мне не пересказать. Помню только, я спросил, когда он снял с меня простыню:

— Вы почему теперь здесь... а не там... в море?.. Что-нибудь с ногой, а? — добавил я глупость.

Он покачал головой и показал себе куда-то внутрь.