Кто там ходит так тихо в траве

— Дмитрий! Паршивец! Чему я тебя учил в холодные январские вечера?! Ты что, забыл, что тишина — залог успеха? Сколько шуму из-за плюгавого пескаря! Впрочем, пескарь неплох.

Я что-то вякнул, стоя вверх ногами, потому что папа был абсолютно прав, и тихонечко вылез из куста и увидел, что папа быстрыми шагами с удочкой и ведерком уходит от меня вдоль берега, а возле меня лежит мой пескарь и спичечная коробка с червями для меня. Пескарь, по-моему, был вполне приличный, симпатяга, толстый такой, с усами, но вот леска запуталась в кустах ужасно, и я провозился с ней минут десять и еле распутал и только тогда обрадовался, потому что снова можно было ловить.

Снова я надел червяка, снова поплевал на него и только собрался опять забросить удочку, как вдруг увидел на другом берегу, за кустами, похожими на барашков, за высокой травой, вдалеке, в самом конце луга что-то красное и блестящее, и это блестящее стало быстро расти, расти, и я сразу же догадался, что это ведь солнце встает.

Зеленые кусты — я смотрел на них против солнца — стали черными и прозрачными, со множеством маленьких дырочек, через которые потянулись на мой берег длинные белые и блестящие лучи солнца. И капли росы блестели на кустах, и я даже обомлел от такой красотищи.

После я почему-то вздохнул и снова забросил удочку, и вдруг мой поплавок сразу же затрясся, нырнул, вынырнул, снова нырнул и исчез под водой. Я подсек, и опять через мою голову полетела рыбка, но на этот раз, как и у папы, плотва. Вся моя леска опять чуть не запуталась в кустах, и я, когда снял с крючка плотву и вырыл ямку в песке до самой воды и пустил туда пескаря и плотву, тут же прошел немного по берегу в сторону, где сзади меня кустов не было, и стал махать удочкой вовсю: рра-аз — плотва, рраз — окунь, потом — пескарь, после — опять окунь!

Ну клев был!

Вскоре я так наловчился, что рыбы не летали уже через меня, а падали прямо к моим ногам, на песок, и всех их я бросал в ямку с водой. Потом смотрю — папа рядом.

— Таскаешь? — говорит. — Ну-ну, валяй. Мелочь пузатая. Скука, друг мой. Солнце взошло, теперь крупной рыбы не жди. Во всяком случае, в этих местах, в это время года. Зря ты орал до восхода солнца. Ладно, я домой пошел. Вот тебе ведерко, вот черви. Остаешься?

— Не шуми ты, — сказал я. — Конечно, остаюсь.

И он ушел, а я остался, и прямо чудо, что за клев был, сумасшедший, я такого никогда в жизни и не видел, не приходилось, и из лесу так пахло земляникой, и солнце было такое теплое, и птицы так разошлись в лесу и так распелись на разные голоса, что я прямо весь зашелся от радости и стал чирикать по-птичьи и хохотать и не заметил, как ко мне подошел какой-то человек и спросил:

— Ты чего так хохочешь?

— Все время клюет, — сказал я.

— Ты на дачу приехал?

— На дачу.

— Таскаешь помаленьку?

— Таскаю.

— Таскай-таскай. Только смотри, всех не перетаскай, а то ты на дачу, а нам здесь еще жить и жить.

— Ну что вы, — говорю. — Я всего ведерко натаскаю, чтобы на уху было, и все. Папа меня зимой научил.

— Вы молодцы с ним, — говорит он. — Валяй.

— Ого, еще одна. Плотва, — говорю.

— Это елец, — сказал он.

— Вкусный? — спрашиваю.

— Очень бойкий, — говорит. — А ты мед любишь?

— Люблю, — говорю. — Особенно пряники медовые.

— Ну вот и я люблю. Только пряников у нас нет. Приходи в гости — меду поедим.

— А куда приходить?

— Спроси дом лесника.

— А кто лесник?

— А я и есть лесник.

— Значит, я в точку попал? — говорю. — Хорошо, спасибо. Заскочу.

И тут вдруг, когда я подсек, мою удочку так согнуло, что я подумал сначала, что там, на конце лески, бревно прицепилось или ведро с песком, но тут же почувствовал, что никакое там не ведро, а что-то живое, рыба, и не рыба вовсе, а рыбина.

— Ого, — сказал он, лесник. — Приличную зацепил.

А я стоял в тапочках в воде, держал удочку как палку, лоб у меня вдруг стал мокрый, колени застукали одно об другое, сердце запрыгало — и я просто не знал, что же мне делать дальше.

Рыба носилась под водой кругами, леска со свистом рассекала воду, а я стоял как вкопанный и трясся.

— Ну вот, молодец, — сказал лесник. — Поводил ее маленько, теперь подымай наверх, дай ей глотнуть воздуху и волоки на берег.

— Я не могу, — говорю. — Не могу я...

— Надо мочь, — сказал он. — А то, если не ты ее, то она тебя. Стянет в воду, и поминай, как звали.

— Н-не стянет, — говорю. — Вы еще меня не знаете.

— Верно, — говорит. — Не знаю. Тогда тяни ее к берегу, только тихо, не дергай удилищем.

Я потянул разок, другой — никакого эффекта.

— Помочь тебе? — спросил лесник.

— Ни в коем случае! — заорал я. — Я сам!

— Молодец, — сказал он. — Рыболов высшей марки!

Потом мы еще постояли так немного: я ни с места, и рыба ни с места... Наверное, немного, а мне показалось — вечность.

— Да-а, ты не можешь, — сказал лесник.

— Не могу, — говорю. — Ничего не поделаешь.

— И она не может.

— И она, — говорю, — не может.

— Так помочь?

— Ни в коем случае! Не такой уж я хилый, как кажусь на первый взгляд.

— Так и будете стоять здесь год?

— Все может быть, — говорю.