Кубинский рассказ XX века

Негр повернулся к нему спиной, а он устремил взгляд в темноту, словно хотел, пробуравив ее, достичь берега и проникнуть далеко вглубь, к своему дому, увешанному коврами и образами святых, в котором есть установка для кондиционирования воздуха; к дому, так внезапно покинутому, но только на другом судне, вместе с женой и дочерьми, воспитанными в набожном духе… Видение становилось все явственнее, словно приближалось из какой-то невероятной дали, возвращая его в прошлое, к той минуте, когда он расспрашивал о ней:

— Как ее зовут?

— Элоиза.

— Неплохое имя. Пусть останется.

На сей раз это был голос не негра. Это говорила Адельфа, показывая ему новый товар так, будто предлагала на убой владельцу фермы хорошо откормленную телку. А он оглядывал ее с головы до ног глазами требовательного покупателя, который не может иначе оценить усердие, проявленное без его ведома, поскольку не допускал никаких перемен в своих пенатах и все вопросы решал сам. Как будто бы Адельфа не разделяла с ним трудных лет, сопряженных с нищетой, ради того, чтобы дело его процветало, чтобы он мог выгодно жениться и удовлетворить свое тщеславие, став президентом Клуба, почетным гражданином, отмеченным репортерами и падре Рамоном.

— Ты доволен?

— Да, по-моему, ты сделала хорошее приобретение.

Адельфа говорила с ним со снисходительностью, появлявшейся в ее голосе каждый раз, когда ей удавалось потешить его тщеславие или удовлетворить жадность дельца.

— Мы где-то совсем близко. Который час? — снова спросил негр.

В темноте не было видно ни его приплюснутого носа, ни курчавой головы, ни ослепительно белых зубов на чернокожем лице, как не видно было тех, кто спал на катере или сидел молча из опасения выдать свой страх.

— Я ведь тебе говорил.

— С тех пор уже прошло много времени.

Он опять нехотя взглянул на светящийся циферблат:

— Пять минут третьего…

— Осталось совсем немного.

Он сдвинул часы с запястья повыше, к локтю, на случай, если негру вдруг снова вздумается спрашивать его о времени. Тогда можно будет сказать, что у него нет часов, и не отвечать. Его раздражала назойливость негра. А может быть, напоминала привычку Элоизы; впрочем, привычка Элоизы льстила ему.

— Уже пять часов… Тебе пора уходить, а то ты не успеешь обойти все дома.

— Подумаешь!.. Пусть подождут.

— Она хватится меня… Я сказала, что иду в кино и вернусь в пять, но такого сеанса нет…

И в подтверждение своих слов она брала его за кисть руки и показывала на часы. Его раздражала эта привычка: ему совсем не хотелось расставаться с этой молоденькой женщиной, чтобы она шла продавать себя другому, но иного выхода не было. Если Адельфа узнает, его доходы сразу снизятся, жена станет допытываться, в чем дело, все раскроется, обе женщины ополчатся против Элоизы, и тогда ей несдобровать. А он не желал ей зла. Она была покорной и исполняла все его прихоти — прихоти старого блудника. Вот почему он так раздражался, когда негр спрашивал его о времени, словно хотел вернуть в прошлое, к тем тяжелым минутам… Он попытался удержать эту мысль, как только что пытался удержать сон, когда голова его клонилась вниз и раскачивалась из стороны в сторону, словно голова марионетки, управляемой невидимыми нитями. Но мысль эта ускользала от него, теряясь где-то в глубине сознания.

— Ее надо увезти отсюда. Мы можем попасть в неприятную историю, — хмуро заявила Адельфа, сопровождая свои слова решительным жестом, вероятно что-то подозревая.

— С какой стати?

— Она была беременна и в таком виде ни на что не годилась.

— Ты отправила ее к врачу?

— Это слишком дорого. Я отослала ее к акушерке. Все было хорошо, она приступила к работе, и вдруг у нее поднялся жар, от нее стало дурно пахнуть, просто невыносимо…

— Надо отвести ее к врачу.

— Она теперь в таком состоянии, что ни один врач не захочет взять на себя ответственность. Уж лучше пусть едет домой, к родителям.

— Этого делать нельзя. Все раскроется.

— Я убеждена, она ничего не расскажет.

По тому, как Адельфа произнесла это, по ее плохо скрытому ханжескому тону бывшей монахини, он догадался, что ей обо всем известно. Он вошел в комнату, где лежала Элоиза, и вонь ударила ему в нос прежде, чем он увидел несчастную. Глаза Элоизы лихорадочно блестели, а губы были бледны, словно их обескровили. По-видимому, ее знобило, потому что она свернулась под одеялом калачиком. Элоиза виновато улыбнулась и едва слышно проговорила:

— Мне так хотелось иметь его… но она заметила, уже невозможно было скрыть…

— Ты правильно поступила: у меня ведь взрослые дочери…

— Они ничего не узнали бы… а я имела бы что-то свое…

И тогда он понял, что желание сделать вид, будто он отправляет Элоизу к родителям, в глухомань, а самому увезти к себе в городок и спрятать там, в гостинице, на окраине, было с его стороны минутной слабостью. Адельфа неминуемо узнала бы об этом. И никогда не простила бы ему подобного малодушия.

— Тебе надо лечь в больницу.

— Это может тебе навредить. Достань лучше где-нибудь машину и надежного шофера. Пусть он отвезет меня к родителям. Я хочу их увидеть.

— У нас могут быть неприятности…