Истомленный, на рисовой ниве он спал[85]. Грудь открытую жег ему зной;Серп остался в руке, — и в горячем песке Он курчавой тонул головой.Под туманом и тенью глубокого сна Снова видел он край свой родной.Тихо царственный Нигер катился пред ним, Уходя в безграничный простор.Он царем был опять, и на пальмах родных Отдыхал средь полей его взор.И, звеня и гремя, опускалися в дол Караваны с сияющих гор.И опять черноокой царице своей С нежной лаской глядел он в глаза,И детей обнимал, — и опять услыхал И родных и друзей голоса.Тихо дрогнули сонные веки его, И с лица покатилась слеза.И на борзом коне вдоль реки он скакал По знакомым, родным берегам…В серебре повода, — золотая узда… Громкий топот звучал по полямСредь глухой тишины, — и стучали ножны Длинной сабли коню по бокам.Впереди, словно красный кровавый платок, Яркокрылый фламинго летел;Вслед за ним он до ночи скакал по лугам, Где кругом тамаринд зеленел.Показалися хижины кафров, — и вот Океан перед ним засинел.Ночью слышал он рев и рыкание льва И гиены пронзительный вой;Слышал он, как в пустынной реке бегемот Мял тростник своей тяжкой стопой…И над сонным пронесся торжественный гул, Словно радостный клик боевой.Мириадой немолчных своих языков О свободе гласили леса;Кличем воли в дыханье пустыни неслись И земли и небес голоса…И улыбка и трепет прошли по лицу, И смежилися крепче глаза.Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич Провизжал у него над спиной…Царство сна озарила сиянием смерть, И на ниве остался — немойИ безжизненный труп: перетертая цепь, Сокрушенная вольной душой.