Кубок орла

Царь с горсточкой гренадеров носился на своём коне по неприятельским нестройным рядам и крушил всё, что попадалось ему на пути. Он был страшен, этот бледнолицый витязь с тонкими и длинными ногами, с трясущейся головой и пылающими глазами.

   — Вперёд! — истошно ревел он. — Сыны мои! За веру! За царя своего!

К исходу ночи всё было кончено. Левенгаупт позорно бежал, оставив русским весь свой богатый обоз.

В Москву и Санкт-Питербурх поскакали гонцы:

«Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли...»

23. СОПЕРНИЦЫ

Марта штопала рваные чулки государя, когда ей доложили о приходе дьякона Евстигнея. Она тотчас же приняла гостя и заложила дверь на засов.

Евстигней довольно крякнул.

   — Поздорову ли, матушка государыня?

   — Здорова.

   — Сколь велелепно обличие твоё, матушка-государыня, — продолжал дьякон, — и каково сладостно в нос шибает благовоние, источаемое от пречистых риз твоих!

Решив, что всё положенное этикетом исполнено, он уселся на лавку и приступил к делу. Прежде всего он счёл нужным посетовать на Александра Даниловича:

   — Кручинит меня светлейший, матушка государыня! Велел цидулку добыть у Анны Ивановны, а путя, как добыть, не указует. О сём моё сокрушение.

   — Да ты-то был у неё?

   — От неё шествую. Осквернён духом Кукуя... Басур...

Он вдруг закашлялся и, со страхом воззрившись на хозяйку, сунул руку в карман, пребольно ущипнул себя за ногу. «Истукан! Перед тобой басурманка, а ты немцев честишь».

Марта поняла его замешательство и улыбнулась:

   — Почему замолчал?.. При мне можно немцев басурманами называть. Я скоро православной стану.

   — Неужто? — привскочил дьякон.

   — И крёстный уж есть. Царевич Алексей.

Слёзы умиления прошибли Евстигнея.

«Ну, — глубоко вздохнул он, — ныне сам Бог благословит усердие моё». Никто, правда, и до этого дня не посмел бы обвинить Евстигнея в нерадивости или в неверной службе двум женщинам: Скавронской и Монс. Но всю работу свою до сих пор он ограничивал только добросовестною исполнительностью, ни в малой степени не желая участвовать в ней как советчик. Дьякон прежде всего был православным человеком и «елико мочно блюл во всей истине» свою веру. Не раз одолевали его сомнения: «Что, ежели не зря болтают люди? А ведь может статься, что и впрямь сия блудная девка, Марта Скавронская, кореньем обвела его царское величество и всю православную Русь в лютерскую веру окстит». Евстигней был поэтому осторожен. Что прикажут, делал, но сам не придумывал и не предлагал ничего. И вдруг — эта замечательная новость!

Оставив ненадолго гостя, хозяйка вернулась с полной бутылкой и миской свежепросоленных огурцов.

   — Отменный плод! — опорожнив чарку, захрустел дьякон огурчиком. — И чеснок благоухает, и лавр, яко в саду эдемском...

   — Сама солила, для Петра Алексеевича. С оказией отправить хочу.

   — Добро! — похвалил Евстигней и, проглотив огурец, покрутил в воздухе пальцем. — Поелику ты будешь православным чадом, а Монсова пребывает в еретичестве, хочу я немке... того... не знаю, как при тебе, царица, сказать, а по-нашему — шиш поставить.

Раскосые глазки хитро прищурились, стали узенькими и длинными. Приплющенный, как бы лишённый переносицы, нос, казалось, подрагивал на скуластом лице.

   — А Монсовой... того... Как по-вашему, по-басур... по-немецкому, бишь, конец прозывается?

   — Энден гут, алее гут...

   — Во-во...

Скавронская слушала понизившего голос дьякона и не верила своим ушам. То, что он предлагал, было до того просто, что ей казалось непостижимым, как она сама не могла до этого додуматься. Когда Евстигней умолк, она достала из сундучка золотой и с поклоном отдала ему.

Спрятав монету в свой бездонный карман, дьякон уселся за письмо.

   — «Мой аксельянт ами! — в лад выводимым буквам тянул он. — В превеликих пребывая несчастиях, одначе памятую лапушку свою, матку. Амор сие мне повелевает...»

Цидула была написана от имени Петра к Марте Скавронской. Царь изливался в любви к ней, сетовал о судьбе их детей, «кои как бы и царской крови, а по закону кои вроде и нет», и клялся, что женится на Марте, как только выдаст с честью замуж Анну Ивановну и «тем учинит должное доброй медрессе своей».

Выпроводив дьякона, Марта принарядилась и поехала в Немецкую слободу.

   — Ви? О, какой шесть! — выбежала навстречу нежданной гостье перепуганная Анна Ивановна.

Скавронская была грустна и подавлена. Остановившись напротив хозяйки, она долго, не отводя взора, глядела ей в глаза.

   — Говорите со мной по-немецки, — срывающимся голосом попросила Марта. — Так нам будет легче и проще.

Они уселись друг против дружки и замялись.

   — Так-то вот, моя бедная... соперница! — горько вздохнула Скавронская и положила пухлую ручку в тонкую руку хозяйки. — Да... Такие пальчики нельзя не любить.

Моне поспешила ответить такой же плоской любезностью. Разговор постепенно налаживался. Но это не оживило гостью. Она оставалась по-прежнему подавленной и печальной. Лицо её было бледно, подбородок морщился, точно у собравшегося заплакать ребёнка. Она глубоко, полной грудью вобрала воздух и, как бы наконец решившись, вытащила из-за корсажа письмо.