Кубок орла

   — Матушка увидела через оконце мужа и оторопела — так был он не похож на себя. Какая-то несвойственная ему жестокость до неузнаваемости исказила лицо, печальные обычно глаза остекленели; казалось, ткни в них иглой, и они останутся такими же немигающими, мёртвыми.

   — Священник пробежал в опочиваленку и рухнул на постель. На матушку, когда та кинулась за ним, он так зарычал, что слышно было в горенке, где сидели Надюша и Васька.

   — А ты говорила, что батюшка не ругается никогда, — хихикнул приказчик. — Вот он — святой!

Оскорблённая девушка сердито притопнула ногой и побежала к отцу.

Тимофей лежал, уткнувшись лицом в подушку.

   — Батюшка! — нежно коснулась Надюша рукой его горячего затылка. — Откликнись же, батюшка!

Васька приложился ухом к переборке и жадно слушал.

   — Скажи! — умоляла девушка. — Что с тобой, батюшка!

   — Худо, доченька. Сгубил я, кажется, тебя.

Он вскочил, рванул на себе ворот рубахи.

   — Епископ невзначай приехал и меня к себе вызвал. Упрекал, что я-де изменником оборачиваюсь.

   — Каким изменником?

   — Вот и я про то же спросил. А он про Евдокиин день вспомнил. Ты, говорит, здоров был, нарочито от службы увильнул. Петру на служение перекинулся.

Васька не отрывался от перегородки. «Так вот ты каков! — злорадствовал он. — Так, так, смиренничек... Выходит, в канун Евдокии про заговор слышал и в губернацию не поехал? Да и Евстигней тоже хорош: ни словечка мне не молвил о нём».

То затихая, то снова волнуясь, отец Тимофей продолжал рассказывать дочери о своих горестях.

Памфильев наслаждался: «Молодец епископ! Ишь ты! Либо, значит, обетование дай, батя, что с нами заодно будешь, либо завтра же на тебя донесём, что сам, без хотения нашего, свёл нас с протодиаконом. Ай да епископ! Слушай, Васенька, что умные люди за стеной говорят».

   — И я дал обетование! — вскрикнул священник. — Попутал нечистый... Сам, вины не ведая за собой, с сего дни стану доподлинным крамольником.

Надюша и Аграфена Григорьевна принялись наперебой утешать отца Тимофея. Говор их затихал. Когда все трое вышли в горничку, Памфильев уже стоял, высунувшись в оконце, и безмятежно следил за игравшими в городки ребятишками.

Иерей остолбенел.

   — А мне сдавалось...

   — Что нету меня? — закончил приказчик, поворачиваясь к хозяину.

Взбудораженное лицо отца Тимофея не только не смутило его, но вызвало что-то похожее на удовольствие. Сдавленный лобик сморщился. «Нетто прижать и тем приневолить их сговорчивей быть? — подумал он. — Небось теперь помягчеют».

Минута была самая подходящая: Васька уже несколько раз обиняком заводил с иереем и матушкой речь о женитьбе, но они всегда переводили разговор на другое.

Матушка не могла понять, как могла она позабыть в суматохе, что у них сидит чужой человек. Она уставилась на приказчика в тщетной жажде узнать, слышал ли он что-нибудь. Но Памфильев был непроницаем.

   — Тут я был, — сказал наконец Васька и, взяв руку священника, с чувством поцеловал её. — Про всю твою беду слышал...

Аграфена Григорьевна не верила своим глазам: приказчик плакал. «И про сию херувимскую душу смел я недоброе мыслить! — казнился хозяин. — Сколь же порочен я, Господи!»

Общими усилиями Ваську кое-как успокоили. Он просидел в гостях до глухой темноты. Все наперебой ухаживали за ним. Перед отъездом Васька трижды возвращался к оконцу и умоляюще протягивал руки:

   — Отец Тимофей! Богом прошу, не кручинь ты душеньку свою. Ложь во спасенье — не грех. А чтоб подале от Досифея уйти, в Москву уезжай.

Отец Тимофей долго крестил удалявшийся возок.

   — Шалишь, моя будешь! — залихватски свистел Памфильев, подгоняя коня. — Моя будешь, ягодка. Довольно мне в безродных ходить. Стану я не кем-нибудь, а поповским затьком!

Въехав к себе на двор, Васька распряг лошадь и постучался в оконце. Стряпуха вздула лучинку, как была в одной рубахе, бросилась открывать дверь.

Вид простоволосой, почти голой женщины привёл Ваську в неистовство. Он молча облапил Дуньку и поволок на поварню.

   — Увидят! — задыхаясь от страха, закричала стряпуха. — Московский увидит!

   — Какой московский? — поражённый неожиданностью, разжал руки Васька.

   — От твоих господ посол...

   — Добри здороф, Фасиль, — раздалось за дверью.

Памфильев узнал голос старшего мастера кумпанейщиков и, сорвав с головы картуз, заторопился в горенку.

   — Здоров, здоров, почтеннейший Ян Фрицович, — залебезил он, подобострастно кланяясь. — Спаси тебя Бог на добром слове... Да что же я! Пошто гостя не потчую?

Он собрал на стол всё лучшее, что хранилось в кладовушке, и так запотчевал гостя, что того начало мутить.

   — Дофольно! Я уже, кашется, лопну. Будем читать письмо.

Васька с тревожным любопытством схватил цидулу в обе руки.

   — Веди аз — ва... слово иже — си... люди иже... Василий, — выдавливал он с огромными усилиями отдельные звуки и складывал их в слоги.

Цидула была от Шафирова и Толстого.