Кубок орла

   — Уйду! — резко крикнул он. — В монастырь! Подле матушки буду, рядышком, а не хочу тут боле сидеть. Видеть не могу больше немку.

Вяземский поднялся.

   — В монастырь, Алексей Петрович, дело хорошее. Божье дело... И коли бы не слёзы матушки твоей, сам бы я споручествовал тебе в сём подвиге. Токмо матушка никогда тебе на сие благословенья не даст.

Оставив пришибленного Алексея с Лопухиным, он вышел. Через сени к опочивальне принцессы направилась Евфросинья. В руке её дымилась чашка кофе.

Заметив Никифора, девушка как будто смутилась, отвела в сторону взгляд. В первое мгновение Вяземский не обратил внимания на её замешательство. Но тут же неожиданно его пронизала страшная догадка: «Так вот почему Шарлотта тает у всех на глазах! Вот почему не помогают ей ни иноземные лекари, ни монахи, ни святая вода... Не зельем ли уж каким поит её Евфросинья?»

Алексей сидел, упёршись колючим подбородком в кулак, и дремал. У левого края губ, подле крохотного сгусточка крови, лениво водила хоботком поздняя муха. Царевич изредка дул на неё, она чуть топырила тогда слюдяные крылышки, выпрямлялась, готовая к отлёту, и тут же снова продолжала своё дело.

Вошли новые гости: Василий Долгорукий, Воронов и Евстигней.

   — Слыхал, Алексей Петрович? — чмокнув Алексея в руку, спросил Долгорукий. — Государь пожаловал нас законом об единонаследии.

Больной в изумлении раскрыл рот. Муха слетела с его лица и взвилась к самому потолку.

   — О престолонаследии?

   — Покеле Бог миловал. О единонаследии, царевич.

   — Эка надумал! — покривился Воронов. — Недвижимость, сиречь поместья, дворы, лавки, не отчуждать, но в род обращать.

   — Хитро! — подхватил протодиакон. — Вся недвижимость... того... к одному наследнику отходить будет. Воистину про Петра Алексеевича речено в Святом Писании: «Довлеет дневи злоба его».

Воронов встал, с шумом отодвинув от себя стул.

   — Нет, видать, недостаточно на каждый день забот у него, коли что ни час, то новые каверзы учиняет. Ежели бы довлела дневи злоба его, не искал бы он себе новых забот. А что хитёр царь, в том спору нет. Для чего он закон сей надумал? Ныне каждый высокородный боярин, самый лютый ворог Петров, уразумеет, что содеяно сие для сохранения и укрепления хозяйства и благосостояния господ высоких кровей. Как после такого закона знатные люди ликом не обратятся к нему? К прикладу, взять хоть князь Семёна Щербатого. Уж на что верный царевичу был человек! А какую выкинул штуку? Не вышел ведь к протодиакону. Не пожелал слушать. Вон как.

Евстигней горько качал головой в лад словам Воронова и, когда тот кончил, истово перекрестился.

   — Один выход у нас: добиваться веры у станичников. С ними до поры до времени быть заодно.

   — Обманешь их, иродов! — возразил Лопухин. — Так они нашей дружбе и поверили.

Евстигней продолжал настаивать:

   — Попытка не пытка, а спрос не беда. Пускай царевич скажет. Мы по его глаголу и сотворим.

Алексей сидел всё в том же положении, упёршись подбородком в кулак. Со стороны казалось, будто он внимательно следит за спором и ждёт лишь удобной минуты, чтобы в свою очередь заговорить.

   — Как ты мыслишь, царевич преславный? — поклонился Евстигней.

Вздрагивал огонёк догоравшей лампады. Одна щека Алексея как бы растворялась в сумраке, другая, на хилом свету, болезненно дёргалась, становилась почти прозрачной.

   — Да он почивает! — не сдерживая досады, крякнул Долгорукий.

Гости один за другим отправились восвояси.

Евфросинья сидела в сенях у окна и при свете сальной свечки расшивала затейливыми узорами мужскую шёлковую рубашку.

   — Не для царевича ли? — проводив гостей, вернулся к девушке Вяземский.

   — А то для тебя? — рассмеялась она в лицо бывшему своему владельцу.

   — Рубашка, что ли?

   — Сам видишь.

   — А мне сослепу почудилось — саван. Вроде бы саван для упокойничка.

Евфросинья вспыхнула.

   — Ежели царевичу и ближним его на потребу, можно и саван сшить. Я добрая рукодельница. Чай, когда была твоей крепостной, сам хваливал.

«Не инако потчует зельем принцессу», — утвердился в своей догадке Вяземский.

6. ДЕЛУ ВРЕМЯ, А ПОТЕХЕ ЧАС

Прямо от Алексея Евстигней отправился к Толстому. У Петра Андреевича он застал Меншикова, Ягужинского и лейтенанта Мишукова. Они сидели в просторном, богато убранном зале и с любопытством слушали увлекательные рассказы хозяина о турецком плене.

Протодиакон уселся на край кресла. Мишуков подвинулся ближе к нему, шепнул что-то и тотчас же принялся снова слушать Толстого.

Евстигней часто бывал у Петра Андреевича и знал уже наизусть все его байки про Турскую землю. Вскоре его начала одолевать дремота. Чтоб рассеяться, он перевёл ленивый взгляд на развешанные по стенам картины.

Как всегда, внимание его привлекло оплечное изображение Андрея Первозванного, написанное каким-то безвестным монахом. «Хоть единая примета православная в дому сем европском», — вздохнул про себя Евстигней и мысленно перекрестился.