Кубок орла

   — Ещё молимся о доброй чаре тройного боярского и о патриархе всешутейшего собора нашего...

   — Правильно! — перебил его князь-кесарь. — Не читаешь, а елеем душу смазываешь!

Он кликнул мажордома и приказал подать вина.

   — Зачем же с наукой прикончили? — переспросил всё ещё ничего не понимающий Меншиков.

   — Грамоте, цифири и некоторой части геометрии отныне все недоросли обучаться должны, — важно объявил царь. — Вот с чем прикончили.

   — Значит, Пётр Алексеевич, всем за букварь приниматься?

   — Обязательно всем.

   — И заскулят же бояре...

   — Ничего! Погодя земно кланяться будут за чад своих.

Пётр глубоко верил в свои слова. Приказ о всеобщем обучении, как и всё, что он затевал, преследовал одну цель: создать как можно скорее достойных начальников из дворян.

   — Купчинам положено, — в сотый раз повторял он одно и то же, — торг разумный вести, духовенству — бражничать и неукоснительно внушать народу нашему, что на небеси сидит Бог, а на земле государь. Дворянство же, Александр Данилович, стать иная. Без дворянина не быть и единодержавию. Посему всюду, на всяком месте, должен сидеть в головах дворянин. Ну а какой же дворянин головой может быть, ежели он разным артеям не обучен? Только ты один у меня юродивенький. Ну, да в семье не без урода. Ты и так хорош.

Выпив вина и закусив, Пётр вместе с Меншиковым ушёл.

Небо было заволочено тучами. Вода в застоявшейся луже покрывалась судорожной рябью, словно и ей было студёно, неуютно и одиноко.

   — В эдакую-то непогодь да воевать ежели? — остановился Пётр перед мокрой двуколкой. — Не солодко? А?

   — На войне, Пётр Алексеевич, всегда жарко, — геройски выпрямился Александр Данилович. — Да и не нам того холоду страшиться. Куда хуже, когда дома сидишь, а сам вроде полками вражескими окружён.

   — Пешком пойдём! — крикнул государь и направился к воротам.

Под тяжёлыми шагами гнулись и скрипели мостки, из-под досок с шипением взмётывались грязные веера стоялой воды.

   — Какие вражеские полки?

   — Те, что под воеводством царевича Алексея Петровича ходят.

Государь вспылил:

   — Чего вы все Алёшкой меня пугаете? Какой он мне ворог? Да и чего мне страшиться теперь, когда он сына родил? Объявлю Петра второго Алексеевича наследником, и вся недолга. Юродивым не стол царский надобен, а келья монашеская... Сам её добивается.

   — Ой ли? — неожиданно дерзко возразил светлейший. — Так ли уж тих Алексей Петрович, что спорить не станет? — И, заметив, как вздрогнул царь, добавил:— А по чьему велению нынче Евстигней в Суздаль собрался? Не по указу ли Алексея Петровича?

   — Врёшь! Потварь возводишь! Сам хочу услыхать сие из уст Евстигнея... Без него и на глаза не смей мне казаться! Не может быть, чтоб вороги мои, его окружившие, отважились на эдакое дело — подбить его! Духу не хватит у них...

Меншиков со всех ног понёсся разыскивать протодиакона.

   — Выбирай! — стаскивая Евстигнея с постели, отрезал он. — Либо одним махом оглоушь государя байкой, коей я тебя сейчас научу, либо нынче же собирайся на вечное жительство в холодные земли.

Протодиакон не на шутку перетрусил.

   — Боюсь, светлейший, потому ежели царь... не того... кривду учует вдруг. Оба мы тогда, князь мой благоверный, восплачем.

   — Выходит, и так и эдак пропал ты — что один, что со мной. А посему думай скорее.

   — И думать тут нечего. Иду... того... в Москву-реку.

Пальцы Меншикова вцепились в горло протодиакона.

   — Нет, нет! — завопил тот. — Я шуткою! Ей-Богу, пойду...

Пётр сидел у Екатерины, когда ему доложили о приходе фельдмаршала и Евстигнея.

Протодиакон в первый раз в жизни встретился лицом к лицу с государем. Это ошеломило его. В голове всё смешалось. Вся меншиковская наука пошла прахом. Он бросился на колени и приник губами к забрызганному грязью сапогу царя.

Царь не любил повергающихся перед ним в прах.

   — Нализался грязи, отец, и вставай!

Ободрённый шуткой, Евстигней набрался духу и встал.

   — Протодиакон, а страшишься меня...

   — Не страхом ненависти страшусь, но, яко перед лицом Всевышнего, благоговею перед помазанником Его.

   — Теперь воистину вижу священнослужителя. Льстив и елеен. Ну да ладно уж. Садись и выкладывай.

Перекрестившись на образа, Евстигней послушно присел.

   — Везу, преславный, земной поклон инокине Елене от новорождённого унука, Петра Алексеевича. И того... от царевича Алексея Петровича глагол: «Мужайся-де, мати. Благовестительствуют ми силы небесные поднять глас свой к народу православному. Настало-де время восстать против онемечившегося родителя. Молись-де, мати, чтобы... того... скоро узрел я тебя в царских одеждах...»

Царь не дослушал — схватив шапку и, безуспешно стремясь просунуть руки в рукава шубы, ринулся на улицу.

8. ОТЕЦ И СЫН

Алексей стоял у порога жениной опочивальни и слушал. Изредка он улавливал отрывки слов, и тогда лицо его на мгновение оживлялось и в задумчивом взгляде вспыхивало что-то похожее на надежду.