Кубок орла

   — Как не разуметь? — визгливо повторил он и ткнул пальцем в сторону Меншикова. — Пнём меня сей муж почитает. А я...

   — Умник-разумник, — процедил Пётр. — По лику видать мудрость твою.

Что-то скользкое и холодное вертлявой змейкой промелькнуло во взгляде Петра. И точно такая же тень, как в зеркале, отразилась во вгляде сына. Пальцы государя собрались в кулак. Кулак Алексея застучал по столу. У обоих от лица отхлынула кровь. Оба сгорбились. Отец глядел на сына и чувствовал, что в нём отражается каждое его движение: царёва бровь приподнялась — подпрыгнула бровь и у царевича; трепетней забилась родинка на правой щеке государя — и так же, до ужаса отчётливо, затокала в том же месте правая щека Алексея.

Петру стало жутко. Он выпрямился, тряхнул головой, точно отгонял от себя наваждение, и присел к столу.

   — Вот что. Не надо свары. Я лучше напишу тебе, что хотел сказать, а ты мне завтра ответишь.

Приняв от Петра исписанную бумажку, Алексей несколько строк пробежал глазами, потом, забывшись, стал читать вслух:

«...Сие всё представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписаное с помощью Вышнего насаждение оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю, — сиречь всё, что Бог дал, бросил? Ещё же и сие вспомяну, какого злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же столько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие не успело, ничто пользы, но всё даром, всё на сторону, и ничего делать не хочешь, только дома жить и веселиться... Я за благо изобрёл сей последний тестамент[39] тебе написать и ещё мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу изволыну) исполню, ибо я за моё отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный».

По мере чтения Меншиков всё больше морщился и темнел. Он ждал совсем не того. «Куда же сие годится? Ему говорят, что противу него восстал сын, а он — малость ещё погодим, да ежели, да исправься...»

   — Так завтра ответ, — буркнул царь и направился к двери.

Александр Данилович всю обратную дорогу молчал.

   — Об чём ты тужишь?

   — Горько мне... Горько, что мучаешься из-за царевича.

   — Нешто не расправился я с ним только что?

   — Может, и расправился, а лазейку оставил...

   — И не подумал! То я так, чтоб не охаяли меня люди. А про себя знаю: не будет из него толку. Памятуй — лучше руку себе отсеку, чем ему престол завещаю. Сломает он Русь. Всё вспять повернёт. Не допущу сего, хоть пусть весь свет анафеме предаст меня. Не допущу погибели царства нашего! И не мни, что Евстигнеевы слова тут причиной. Евстигней только приблизил время расплаты со всеми ворогами моими.

Неподалёку от дворца они увидели бегущих навстречу Марью Даниловну и Арсеньеву.

   — Бог сына вам даровал!

У Петра захватило дух. Подобрав одной рукой полы шубы и непрестанно крестясь другой, он побежал и, ворвавшись к жене, немедленно приказал внести ребёнка.

   — Поздорову ль, Петрушка? — вытянулся он по-военному перед младенцем. — Поздравляю вас, Пётр Петрович, с прибытием в любезное наше отечество!

9. КУБОК ГОРЯ

Узнав о рождении брата, Алексей сам явился к отцу с поздравлением.

Пётр не принял его, отослав к роженице. Екатерина была очень ласкова с пасынком; вспомнив о принцессе, всплакнула над незабвенной Шарлотточкой; заговорив о новорождённом сыне царевича, почла уместным тоже всплакнуть, а перед расставанием долго, с материнской печалью, глядела на невесёлого гостя.

   — За рубеж надо бы тебе, царевич. Там отдохнёшь, здоровье поправишь, развлечёшься среди новых людей. Обязательно, крёстненький, за рубеж.

Алексей подозрительно наморщил лоб: Екатерина словно угадала то, о чём говорили ему сегодня служивший при царевне Марье Алексеевне Александр Кикин и князь Василий Долгорукий.

Он передал для отца цидулу и суховато простился.

Едва сани Алексея выехали со двора, Пётр прибежал к жене.

   — Принёс?

   — Принёс.

«Правление толикого народа, — писал царевич, — требует не такого гнилого человека, как я. Хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай Бог здоровья».

   — Врёт! — скомкал государь бумажку. — Не сам писал. Всё врёт!

Он отправил сыну новое, полное обидной ругани письмо и пригрозил свернуть шею посланцу, если тот вернётся без ответа.

   — Чего ему ещё надо? — заломил руки царевич. — Отрёкся я от наследства... Чего же ещё? Неужто правду пророчит князь Долгорукий, что ему голова моя понадобилась?

   — К тому клонит, — подтвердил Вяземский. — По всему видать, к тому дело идёт.

   — Как же быть? Куда кинуться?

   — Одна тебе дорога — за рубеж.

   — Другого нету путя, лопушок, — вслед за Вяземским сказала и Евфросинья. — И каково заживём там на всей вольной волюшке!