Кубок орла

Днём он ещё кое-как держался, даже вёл сидение, на котором было постановлено «назначить при Сенате особого генерал-ревизора, Василия Никитича Зотова, коему надлежит неусыпно быть при сановниках, також неустанно следить за выполнением указов всяческих, а о нерадивых членах Сената и о споручествующих ворам немедленно докладывать князь Ромодановскому». Но, освободившись от дел, он почувствовал такую слабость, что едва добрался до своей опочивальни.

В полночь, в нижней крахмальной юбочке и атласных туфельках на босу ногу, к Петру прокралась Гамильтон. Царь, одетый, разметался на постели и неестественно, словно его давил кто-то, храпел. Марья Даниловна подумала, что он спит, шаловливо начала его тормошить. Тогда Пётр, с огромным напряжением приподняв голову, показал пальцем на широко раскрытый рот. Лицо его перекосилось, в углах губ показалась пена.

   — Кубок дай... большой... Кубок орла... Чтобы можно было вылить в него всё моё горе... Чтобы и Алёшеньку моего позабыть... Кровь и плоть мою позабыть... Кубок горя подай...

Гамильтон побежала будить царского лекаря.

   — Три болезнь, — печально обронил лекарь. — Нерв, лихораток и лоханка почка, что есть, по-латынь, пиелит. Ошень некарашо.

К утру Пётр казался уже полутрупом.

Взглянув на больного, князь-кесарь оторопел и не поверил себе, ощутив на щеках своих слёзы.

   — Плачу? Я? — в первый раз в жизни растерялся он. — Да что я, хмелен?

Пришибленный, жалкий, он поплёлся к протопресвитеру:

   — Иди. Приобщить Святых Таин наш... нашего...

Рыданья потрясли его. И он упал, бесчувственный, железный человек этот, сбив с ног старика священника.

Два месяца Пётр боролся со смертью.

Двадцать седьмого января 1716 года, ещё слабый и мертвенно-бледный, но уже полный кипучей жажды действовать, он уехал в Голландию, потом во Францию договариваться о совместной борьбе против шведов и, ежели даст Бог, учинить с иноземцами торговое соглашение.

С ним отправились царевич Алексей, Екатерина, Марья Даниловна, новый любимец царёв — денщик Иван Михайлович Орлов и в качестве толмача — князь Куракин.

10. ДЕ БУРНОВИЛЬ

Что-то не ладилось с фабрикой «штофов и других парчей» графа Апраксина, барона Шафирова и Толстого.

   — Зря мы Лефорту доверились, — ворчал Апраксин. — Вот ежели бы Васька Памфильев был, всё инако бы обернулось. А сей немец токмо путает нас. Даром что носит имя упокойника Франца Лефорта.

Васька был далеко, в персидских странах. Он с честью выполнял всё, что было ему поручено, и гнать его во Францию, на помощь агенту Лефорту, не было никакого смысла.

Лефорт уже больше года катался по французским провинциям, подыскивая искусных мастеров и закупая фабричное снаряжение. В цидулах он неизменно жаловался на дороговизну и каждый раз требовал денег.

Шафиров, которому в конце концов надоело это, отправил агенту грозное письмо:

«Либо немедля оборотись с добрыми мастерами и инструментом, либо к дыбе готовься. То ничего, что ты в иноземных обретаешься землях. Повсюду найду».

Испуганный Лефорт взялся за ум. В одной развесёлой таверне он познакомился с дезигнатором[40] узоров де Бурновилем.

   — Мастеров? Ради Бога... Сколько угодно! Можно на вес, можно пачками.

Лефорт был в восторге. Новый друг его вмещал в себе все достоинства: он был отменным рисовальщиком и пил так, что иному соборянину из паствы всеяузского патриарха не угнаться, и знал толк в девицах. Боже мой, каких только женщин не выискивал он для московита! Лефорт не жалел для них франков и щедрой рукой рассыпал золото кумпанейщиков.

Получив новое письмо от Шафирова, ещё более грозное, чем первое, и с грустью взглянув на отощавший кошель, агент собрался в Россию. За Бурновилем дело не стало. Он в один день набрал мастеров, закупил снаряжение и со всей компанией явился к Лефорту.

   — Мы готовы, месье.

Перед въездом в Москву мастера выслушали наставления дезигнатора и, отоспавшись, отправились к кумпанейщикам.

   — Женщин зачем привезли? — удивился Толстой.

   — Боже мой, — нежно заулыбался де Бурновиль, — да у нас женщины работают лучше любого мужчины!

Дипломат только головой покачал.

   — Чёрт их разберёт, чем они дышат! — отпустив иноземцев, поделился он сомнениями с кумпанейщиками. — Сдаётся, мошенники.

Толстой оказался прав. Из шестидесяти человек, привезённых Лефортом, только двадцать кое-что понимали в производстве шёлка.

Однако Бурновиль горой стоял за своих:

   — Мои мастера? Ради Бога! Пусть я горю, как моя трубка горит, если на свете есть что-нибудь лучше их.

С Петром Андреевичем он говорил исключительно на своём родном языке. Неизвестно, всё ли понимал дипломат, только, когда мастер умолкал, он с чувством глубокого убеждения изрекал:

   — Мошенник.

До поры до времени можно было, впрочем, терпеть. Фабрика почти не имела сырца и всё равно большей частью бездействовала.

Рисовальщик с утра обходил мастерские, проверял инструменты, задавал урок и уезжал куда-нибудь в кружало. Туда же вскоре являлась его подруга, мадемуазель Мадден. Там они вдвоём коротали скучный московитский день.

Как-то в праздник к де Бурновилю ворвался перепуганный Лефорт:

   — Пропали мы! Памфильев едет.