Кубок орла

«Василий! — писали они. — Учиняем мы с граф Апраксиным фабрику штофов и других парчей, об чем надуманы были, ещё в плену сидючи. И за верные твои службы жалуем тебя той фабрики управителем. А ещё доверяем посольство. Отправишься ты в персидские страны. Туды — с товарами всякими, назад — с шёлком-сырцом, понеже потребен оный для употребления на фабрике нашей».

Прочитав цидулу, Памфильев одновременно и обрадовался и огорчился. Обрадовался высокой чести и доверию, оказанными ему вельможами, а огорчился, что придётся отложить на немалое время так неожиданно удачно налаживающееся женихание.

Едва дождавшись утра, Васька покатил к отцу Тимофею.

   — Уезжаю. Вот, — достал он со вздохом письмо. — В земли персидские. Ага.

   — Честь великая! — перекрестился священник, чувствуя, как радостно забилось вдруг его сердце. — Не всякому выпадает милость такая.

   — Было бы сие в залетошнем годе, — надулся Памфильев, — и я бы Бога возблагодарил за честь такую великую. А ныне... тяжко мне нынче вас покинуть.

Застыдившаяся Надюша спряталась за спину матери.

   — Бог даст, увидимся! — обнадёживающе улыбнулась Аграфена Григорьевна.

   — Как не увидеться! — поддержал и священник. — Будем ждать, Василий Фомич.

   — И ты? — не поднимая головы, спросил Памфильев.

Девушка молчала, но когда он притронулся к ней, не отстранилась. Ему даже показалось, что плечико тесней жмётся к его руке, и он принял это как добрый ответ.

5. «ДОВЛЕЕТ ДНЕВИ ЗЛОБА ЕГО»

Стоны, доносившиеся из опочивальни жены, ничего, кроме раздражения, не вызывали в сердце царевича.

   — Всё у неё не по-нашему, — ворчал он, то и дело прикладываясь к чаре. — И родить-то по-русскому не умеет...

В стёкла несмело стучался дождь. Выл сырой октябрьский ветер. Под ногами запоздалых прохожих, словно суставы на дыбе, трещали гнилые мостки. Расстегнув камзол, царевич уставился в окно. Бледное лицо его было в поту. На впалых щеках тлел зловещий румянец чахоточного. По улице лениво вышагивали дозорные. Алексей узнал преображенцев, гадливо сплюнул и отвернулся.

Кто-то постучался. Царевич вздрогнул и ещё больше побледнел. Не дождавшись ответа на стук, в терем вошли бывший учитель царевича Никифор Вяземский и дядька Авраам Лопухин.

   — Пьёшь? — сокрушённо покачал головой Никифор.

   — А, по-твоему, — рассердился Алексей, — ноги, что ли, зельем сим обтирать, как тому Шарлотта моя поучает? Так вот же нароч...

Оглушительный взрыв кашля не дал ему договорить. Вяземский достал платочек и бережно вытер забрызганные кровью губы питомца. Лопухин, с невыразимым страданием глядя на это, прижал к груди руки:

   — Себя не бережёшь, нас пожалей.

   — Ты об чём?

   — Богом молю, не пей!

Царевич нежно провёл ладонью по голове Лопухина.

   — Умру, Бог с вами останется.

   — Бог, радость моя, на небе, а царь на земле.

   — Какой же я царь? Царь один у нас, батюшка мой.

Оба гостя вскочили:

   — Ты наш царь! Все ревнители старины Богу молятся о твоём здравии.

   — И о скорой кончине батюшки?

Ему не ответили. Чтобы как-нибудь рассеять хозяина, Вяземский сам же налил три чары.

   — Выпьем, Алексей Петрович.

Вино немного развеселило больного.

   — Умелица у меня Евфросиньюшка студень готовить, — говорил он, закусывая. — Не то что иноземки со своими креме-пулярде.

Из опочивальни вновь донёсся протяжный стон.

   — Уж не рожает ли? — всполошился Лопухин.

Царевич в тоскливом недоумении приподнял плечи:

   — Не ведаю — радоваться мне или кручиниться родинам сим. Словно бы Бога надо благодарить за продление рода, а как подумаю, что младенчик-то будет не чистый наш провославный, а вроде русский из немцев — так на душе и мутит.

   — Кровь царская ни с чем смешаться не может, — по-отцовски обнял племянника Лопухин. — Родшийся от богопомазанника есть истинно русское чадо.

Уговоры дядьки, скреплённые примерами из Святого Писания, смягчили Алексея. Набожно перекрестившись, он покинул гостей и отправился проведать принцессу.

Оставшись вдвоём с Вяземским, Лопухин приник губами к его уху:

   — Слыхал? Голицын, сказывают, ещё единыжды разбил Армфельда при Вазе, а выборгский губернатор Шувалов словно бы Нейшлот-крепость занял.

   — Ходит слух... люди болтают, — горько поморщился Никифор.

В последнее время врагов Петра начинали не на шутку тревожить всё более частые победы над шведами. В России уже почти никто не вышучивал государя. Даже купчины, державшиеся старины, сами уже, без нажима царёвых людей, заботились об увеличении флота. Мечта о море, томившая торговых гостей два с лишним века, начинала как будто сбываться.

   — Хушь и немецкий в ем дух, — не без хвастовства говорили именитые люди, — в самую ему пору наша шапка купецкая.

Когда русский галерный флот, под началом Апраксина, разбил шведов при Гангеуте, многие ревнители старины открыто перешли на сторону Петра. Упорствовала лишь часть родовитого боярства, ни за что не желавшая расстаться с ленивым сидением в своих вотчинах на полных хлебах, с обувою и одёжею у крестьянишек.

   — Чего говорить! — вздохнул Вяземский. — Ежели так дале пойдёт, и пожалиться будет некому. Худо.

С шумом распахнулась дверь. Вошёл тёмный от гнева царевич.