Кукареку. Мистические рассказы

Самые разные, казалось бы, несовместимые ощущения роились в нем: он чувствовал себя больным и бодрым, он был полон юношеского вожделенья и дряблой суетливости восьмидесятилетнего старика. За окном, далеко внизу лежал свежевыпавший снег. Полуночно мерцали уличные фонари. Сентрал-Парк-Уэст-авеню распростерлась тихая, без всегдашнего днем автомобильного гула. На светофоре зеленый свет сменился красным, и доктору Гецлзону подумалось, что красный свет – это символ жесткой законоукладности, мидэс-хадин. Да, конечно, Бог лишил этот мир своей благосклонности. В России правят красные. Германией и половиной Европы помыкают коричневые убийцы. Вон японцы недавно в куски разнесли Пёрл-Харбор. Маньяк Муссолини заодно с Гитлером… Некто там, в горних сферах, потерял, по-видимому, терпение и уступил свое место Злотворцу: иди и уничтожай. Эксперимент с Землей и ее людишками провалился, похоже, в их небесной лаборатории, и тогда какой-нибудь чин при божественной канцелярии сказал, должно быть: «Проект на той малогаборитной планетке придется закрыть…»

Доктор Гецлзон стоял в ванной комнате и смотрел в узкую створку окна. Шурша, пронеслись несколько автомобилей. Он, доктор Гецлзон, издавна подвержен навязчивости идей, и теперь смена зеленого цвета в светофоре на красный пробудила вот какую в нем мысль: а что, если вся мировая история – подобная же система переключения сигналов: суд – помилование, суд – помилование… И автоматическая, по всей вероятности, регуляция. Сидит себе какой-нибудь там заслуженный ангел и только переводит, не перетруждаясь, маленький рычажок. И не исключено, что все это неким образом соотносится с трафиком в небесах. Нужно, к примеру, пропустить левый ряд горних автомобилей. Или, скажем, карету «скорой помощи»…

Стены ванной комнаты отсвечивали фиолетовыми сполохами – сочетание белого снега и раскаленного с вечера нью-йоркского неба. Было все различимо. На вешалке висел его, доктора Гецлзона, купальный халат. На полу тесной парой стояли комнатные туфли. Он оделся и вышел в просторную комнату, служившую одновременно гостиной, библиотекой и столовой. В двух окнах видны были две разные части Сентрал-Парка с его прудами и небоскребами на Пятьдесят девятой улице, на участке Сентрал-Парк-Саут. По вечерам окна в этих высотках сверкали, как драгоценные камни гигантской броши, но теперь они были погашены, все, кроме одного, на каком-то верхнем уже этаже, где кто-то, конечно, сидел за столом, занят какими-нибудь расчетами, планами. Возможно, это даже имеет какое-то отношение к войне, про которую Рузвельт сказал, что обязательно должен ее выиграть, а не то…

Доктор Гецлзон не спешил включить свет. Он присел на диван и без света все видел как днем. Жалюзи были подняты, и стояла ясная полутьма, как при солнечном затмении. Он четко различал отдельные книги на полках. На столе – рукописи, уиджо-дощечка[163] – круг, посредством которого он общался со вселенскими силами, задавая им шайлэс, религиозно-нравственные вопросы. Он придумал свою систему символов с определенным значением: буква «Нун» – «нет», буква «Гимл» – «да», буква «Хэй» – «ждать», буква «Шин» – «вопрос поставлен неправильно». А может, вообще все шайлэс – неправильные?

Доктор Гецлзон подложил под затылок подушечку-думку. Хотелось курить, но он недавно поклялся не курить по ночам. Вдруг его потянуло – да так сильно – к автоматическому письму. Он не раз уже занимался этим, писал не включая света, хотя потом всегда убеждался, что строки все перепутаны, наползают одна на другую, так что сам и не разберешь, что ты там накалякал.