Кукла-талисман

Во сне ко мне явился господин Сэки. «Неслыханная проницательность! — хвалил он меня. — Немыслимая мудрость! Не будь ваш достойный отец жив, я бы взял вас, Рэйден-сан, в приёмные сыновья…»

3 «Гра-мо-та! Гра-мота!»

Стражники, дежурившие с утра у ворот в нашу управу, ощутимо нервничали. Переминались с ноги на ногу, глядели мимо меня. Должно быть, дозорные на пожарной вышке беспокоятся меньше, завидев огонь в центре квартала.

— Господин Рэйден! — решился один, по всей видимости, старшина. — Господин Сэки велел вам без промедления явиться на задний двор. Прошу прощения, он так и сказал: без промедления! Мы собрались за вами посылать, а тут вы сами пришли…

На съедение господину Сэки, читалось в его выпученных глазах.

Я рванул с места, забыв даже поблагодарить старшину за заботу. Истинный самурай, учил меня отец, бегает с достоинством и величавостью. Он использует только ноги, прижав руки к телу и выпрямив спину. Почему? Потому что истинный самурай — тут лицо отца делалось значительным — даже на бегу ведёт себя пристойным образом. Воплощение суровой сдержанности, он всегда готов выхватить оружие, держась за рукояти плетей. Но если его вдруг увидит господин, самурай должен являть собой пример усердия. Ты понял, позор семьи? Я заверял, что понял. Я даже демонстрировал отцу, насколько я усвоил его науку. Увидь меня отец сейчас, не миновать бездельнику Рэйдену свирепой головомойки. Я бежал как распоследний простолюдин, когда тот спешит на пожар, как вор, удирающий от стража порядка — наклонясь вперёд, размахивая руками, храпя громче, чем загнанный конь, и начисто забыв, что значат достоинство и величавость.

Если это называется «без промедления», значит, у меня есть оправдание.

Клетка с Лазоревым драконом, которую я прихватил из дому, болталась, грозя вырваться из пальцев и улететь в небеса. Полагаю, дракона тошнило.

На задний двор я ворвался, будто ураган. И чуть не врезался в толпу хмурых, перешёптывающихся, озабоченных мужчин, разбросав их в стороны. Это были дознаватели всех рангов; среди них можно было заметить архивариуса Фудо и секретаря Окаду. В первый миг мне показалось, что я нахожусь вовсе не на заднем дворе управы. Память живо нарисовала мне двор усадьбы, расположенной дальше по улице, в глухом углу; двор, ровный как плац для строевых занятий, усыпанный мелким вулканическим гравием…

На том дворе я, дурея от сомнений, выбирал слугу. Ходил среди безликих, задавал вопросы, выслушивал ответы. И наконец выбрал Мигеру, ещё не зная, как тесно нас свяжет судьба — и к чему приведёт мой случайный выбор.

Сравнивать эти дворы, усматривать что-то общее между толпой бесправных каонай и собранием почтенных дознавателей — за одни такие мысли меня следовало бы отправить на остров Девяти Смертей. С другой стороны, если бы мысли приравнивались к преступлению, я бы только и делал сутки напролёт, что вспарывал себе живот, зашивал и снова вспарывал, словно портной-неумеха.

— Грамота! — услышал я истошный вопль.

И снова, глухо как из бочки:

— Гра-мо-та! Гра-мота!

Сослуживцы расступились. Как по коридору, я прошёл к постройке, где содержался монах Нобу. Дверь была заперта, окно плотно забрано ставнями. Стены толстые, да. И всё равно было отлично слышно, как монах кричит мальчишеским голосом, не переставая:

— Гра-мо-та! Грамота о фуккацу! Гра-мота!

— И так всю ночь, — сказал Сэки Осаму. Я и не заметил, когда старший дознаватель подошёл ко мне. — Весь вчерашний день. Всё утро, с рассвета. Короче, всё время с того момента, как вы поместили его сюда.

Господин Сэки сокрушённо вздохнул:

— Я надеялся, что он сорвёт голос, охрипнет. Я зря надеялся. Ваше мнение, Рэйден-сан?

— Падаю ниц, — откликнулся я, — молю о прощении.

Жестом Сэки Осаму остановил меня, не позволяя опуститься на колени.

— В чём вы виноваты? — осведомился он, рассматривая меня с подозрительной задумчивостью. — Если вы просите прощения, значит, есть и вина?

Я развёл руками: в чём-нибудь, да виноват!

Вокруг переговаривались сослуживцы. Предлагали заткнуть монаху рот кляпом. Завязать полосой ткани. Сторонники крайних решений утверждали, что если отрезать человеку язык, он начинает вести себя гораздо тише. Начнёт выть, возражали скептики. Только хуже будет.

— Гра-мо-та! Гра-мота!

— Его кормили? — спросил я. — Поили?

Господин Сэки кивнул.

— По нужде выводили?

— Да.

— Сбежать пытался?

— Нет. Ест, пьёт, выходит, облегчается, возвращается. Даёт себя запереть. Просто орёт не переставая. Грамоту ему, стервецу, подавай! Ещё и требует!