Куколка

Дух у него занялся и затмился взгляд при этой мысли. Он непроизвольно дёрнул связанными руками – и неожиданно почувствовал, что они стянуты как будто уже не так крепко, как прежде. Ещё не веря в это, он дёрнул ещё раз. Оказалось, что он не ошибся: верёвка действительно была немного ослаблена. Если раньше она буквально впивалась в кожу, отчего он почти не чувствовал своих рук, то теперь он уже не ощущал такой сильной рези в запястьях и мог двигать кистями. Чем он немедля воспользовался, принявшись, насколько позволяла ему это верёвка, по-прежнему плотно охватывавшая и стискивавшая его руки, что было сил двигать и дёргать ими, стремясь ослабить её охват ещё больше и вырвать их из плена. Делая это, он мысленно благодарил товарища, который, уже умирая, из последних сил, как мог, резал эту верёвку, стараясь дать надежду на спасение хотя бы приятелю. И хоть немного преуспел в этом: острый, как бритва, нож, пусть даже в бессильных, мало на что способных умиравших руках, всё-таки кое-что сделал, рассёкши на верёвке несколько волокон.

И теперь Денис изо всех ещё остававшихся у него скудных сил пытался вырвать руки из чуть ослабевших пут. Все его мысли, желания, устремления сосредоточились на одной этой цели – освободиться, вырваться из неволи во что бы то ни стало. Он раскачивался из стороны в сторону, извивался всем телом, до боли стискивал зубы, хрипел, стонал, матерился – и раз за разом дёргал слабыми, онемелыми руками в страстном стремлении избавиться от проклятой верёвки – единственного, что преграждало ему путь к свободе.

Однако та упорно не поддавалась ему. Всякий раз, когда ему казалось, что он близок к заветной цели, что вот-вот, ещё одно последнее усилие – и он наконец вырвет кисть из не отпускавшего, намертво вцепившегося в неё узла, его ждало разочарование: рука оставалась в плену. Такое близкое, казалось, маячившее перед самыми глазами спасение стало понемногу отдаляться. Его начало охватывать отчаяние. Он понимал, что слишком слаб, обескровлен, измождён. Что, похоже, несмотря на все его усилия, ему не вырваться из смертельных пут.

У него опустились руки. Он прекратил бессмысленные хаотичные движения, от которых не было никакого проку. И просто сидел, согнув спину, повесив голову и уткнувшись пустым, отупелым взглядом в усеянный грязной соломой пол, по которому продолжал ползти в неизвестном направлении серый мышонок. Денис некоторое время следил за ним, и угрюмые, чёрные мысли копошились в его изнурённом, как и весь он, мозгу. Даже этот ничтожный зверёк свободен. Может делать всё, что пожелает, идти туда, куда захочет. А он не может. Ему отказано в этом праве. И преградой для него является не высокая, неприступная стена, перебраться через которую не в человеческих силах, перелететь которую может разве что птица. И не широкий, заполненный мутной водой ров, который невозможно переплыть. И не густые лесные дебри, сквозь которые ни человеку, ни зверю не продраться. Неодолимым препятствием стала для него обычная пеньковая верёвка, к тому же надрезанная, узел которой он, совершенно обессилев, не в состоянии расширить ещё чуть больше. Хоть на сантиметр. Больше и не нужно…

Неизвестно, сколько бы ещё просидел он так в совершенном ступоре, предаваясь безнадёжным, упадочным раздумьям и бродя кругом одурелым, опустошённым взглядом, если бы со двора вновь не донеслись шаги. А может быть, и не шаги, а просто очередной порыв ветра, запутавшегося в листве и произведшего протяжный шелестящий шум. Но Денису почудилось, что это были именно шаги и ничто другое. Тяжёлые, бухающие, как если бы на ногах у шедших были сапоги. Шаги тех, кто шёл убивать его…

Он выпрямился, вскинул голову, напрягся, как натянутая струна, и вперил оцепенелый, немигающий взор в дверь, ожидая, что сейчас она отворится и на пороге появятся убийцы. Правая его рука непроизвольно, конвульсивно, с неведомо откуда взявшейся силой дёрнулась… и выскользнула из стягивавшего её узла!