Кукушка

Царица грозная Чума
Теперь идёт на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой…
Что делать нам? и чем помочь?

Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.

В недавний день они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше – малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви. Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других горожан, ставшими жертвами ужасной болезни, распухших, почерневших, покрытых бубонами. В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором – что-то неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать. Уже прошли дни распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве.

Как от проказницы Зимы,
Запрёмся также от Чумы!
Зажжём огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да ба́лы,
Восславим царствие Чумы.

«Вода – не пиво, много не выпьешь», – Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.

Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтобы её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу – справить малую нужду. Норд-ост бесновался, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он забыл прикрыть. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть – сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!

Его шатало. Перед глазами, как живое, стояло видение лица девушки-ястреба. Наконец он застегнул штаны, обернулся – и нос к носу столкнулся с каким-то человеком.

– Где она? – без предисловий, в лоб, спросил тот.

Бенедикт даже не смог ничего ответить, только испуганно ахнул, шагнул назад, взмахнул руками и непременно упал бы в канал, не ухвати его пришелец за обшлага суконного полукафтана. Только сейчас, когда их лица разделяли два-три дюйма, Бенедикт узнал беловолосого парня, который приходил с травником.

– Где она?! – повторил тот, жарко дыша Бенедикту в лицо.

Не нужно было никаких пояснений, Бенедикт сразу понял, что речь может идти только об одном человеке.

– Она… погибла, – выдавил он.

– Это я уже знаю! Как?

Бенедикт сглотнул.

– Разбилась. Упала с ратуши. Сначала в неё выстрелили, потом она упала. Я… ничего не мог сделать. Она сама туда полезла. Я ничего… не мог.

Беловолосый молчал.

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

– Где она сейчас?

– На западном кладбище. Это недалеко отсюда, за церковью Святого Панкраса. Её похоронили отдельно, за оградой. Я… я могу показать.

– За оградой? То есть там, где хоронят актёров, проституток и самоубийц?

Бенедикт не посмел соврать:

– Да.

Наёмник задумался, глядя куда-то поверх Бенедикта и странно пошевеливая носом.

– Ладно, – сказал он, отпуская наконец его воротник. – Может, это даже к лучшему – не придётся взламывать ворота. Однако, чёрт бы вас всех побрал, времени у меня немного, но, может быть, хватит. Показывай!

Он толкнул школяра вперёд, и тот не посмел перечить, даже не спросил, как следовало бы, что ему за это будет (или, правильней сказать, чего не будет). Почему-то он верил, даже не верил – чувствовал, что странный тип не причинит ему вреда. Что было тому причиной, он не знал. Быть может, разговор с воскресшим травником придал ему уверенности, а может, ему просто было всё равно теперь, после того, как муза, посетившая его в обличии той девушки, навеки отошла в мир иной.

Они шли, подгоняемые ветром и дождём, а вслед им летел последний куплет: