Кукушка

Итак – хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твоё призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьём дыханье —
Быть может… полное Чумы!

[125]

– Идиоты, – вынес свой вердикт беловолосый наёмник.

Путь до кладбищенской земли не занял много времени, и вскоре они остановились у самой ограды, в тени старого монастыря, где чернели несколько свеженасыпанных, ещё не успевших осесть земляных холмиков.

– Который?

– Этот, – указал Бенедикт, внутренне уже понимая, что́ сейчас произойдёт, чему свидетелем он станет, и внутренне холодея от этого.

Беловолосый опустился на колени и осторожно тронул могильную землю, будто перед ним было что-то очень хрупкое. Наверное, целую минуту держал он ладонь на гребне. Бенедикт не смел шевелиться, не смел уйти, не смел отвести глаз. Что-то его держало, и он сам не понимал, что именно. Он только сейчас заметил, что пришелец бос и облачён только в длинную рубаху и лёгкую куртку мастерового, да и те промокли насквозь. Штанов на нём и вовсе не было. Тут белобрысый вдруг упал на четвереньки и быстро-быстро стал расшвыривать рыхлую землю. Он не попросил помочь, словно Бенедикт перестал для него существовать, вообще не произнёс ни слова. Бенедикт смотрел на его руки с чёрными ороговевшими ногтями – руки кого угодно, только не человека, – и ему вновь становилось страшно. Здесь крылась какая-то тайна, которую он не в силах был постичь. А беловолосый рыл как одержимый, загребал обеими руками, но попеременно, как собака лапами, и всё время фыркал; комья грязи и сырой земли летели у него промеж ног. Вскоре верхняя половина его тела совсем скрылась в яме. Бенедикту вспомнилось, что, когда девицу хоронили, могилу вырыли неглубоко – ни у кого не было сил копать как следует. Так оно и было: не прошло и получаса, как из земли показались клочья савана.

Беловолосый замер, тяжело дыша. Помедлил, разорвал и отбросил с головы девушки ставшую грязной погребальную тряпку. Бенедикт вздрогнул и перекрестился, когда открылось девичье лицо – безмятежное, спокойное, мертвенно-белое, не тронутое тлением. Дождь обмыл с него грязь и комочки глины. Белые волосы у парня на загривке встопорщились и встали дыбом. Он резко обернулся на Бенедикта, ощерив клыки. Глаза его ярко блеснули. Казалось, ещё мгновение – и он вскинет голову и завоет, как пёс на луну, однако этого не произошло: беловолосый только протянул руку и тихо-тихо, очень осторожно погладил мёртвую девушку по щеке. Взгляд его был полон боли и отчаяния, из глаз текли слёзы. Он погрузил руки в рыхлую землю, поднатужился и в два рывка вытащил тело на поверхность. Встал, перевёл дыхание, затем как пёрышко взвалил ношу на плечо и обернулся к Бенедикту.

– Как твоё имя? – хрипло спросил он.

– Бенедикт ван Боотс, – ответил ученик художника, опять не видя смысла врать. Ветер швырял ему в лицо брызги дождя и хлопал полями шляпы.

– Я тебя не забуду, Бенедикт-с-баржи, – произнёс наёмник. – Прощай.

С этими словами он развернулся и подобно тени растворился во мгле.

Бенедикт остался один. Если б не разрытая могила, он бы подумал, что ему это привиделось в бреду начавшейся болезни или что вода с корицей оказалась крепче, чем он думал.

– «И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог…» – повторил ученик художника и вздрогнул, когда из-за домов раздался тоскливый, полный отчаяния звериный вой.

Наступила ночь.

* * *

При взгляде на эту рану даже видавший виды полковой медик Мармадьюк Лессо изменился в лице. Он прикоснулся там, прикоснулся тут, но так и не решился что-то вправить или сдвинуть с места. Синяк занимал весь бок, рёбра с правой стороны были сломаны и вдавлены, осколки их наверняка пронзили лёгкое. Из-под повязки при каждом вдохе-выдохе пузырилась кровь. Печень тоже наверняка не выдержала этого удара и была разорвана, то же и селезёнка. Голова была обвязана, но то, наверное, было следствие падения на землю.

«Вот это удар… – думал лекарь. – Это фальконет, несомненно, фальконет. Такое могло сделать только пушечное ядро. Конечно, это мог быть и моргенштерн, но редко встретишь нынче парня с моргенштерном – очень уж капризный норов у этой штуки, да и не каждому она по руке. Опять же, удар нанесён спереди, не сбоку – моргенштерном так не размахнёшься».

Дыхание раненого было сбивчивым, каждый вздох давался с трудом. Ещё недавно он лежал без чувств, но сейчас был в сознании и всё понимал.

– Dios me libre, – тихо пробормотал костоправ, перекрестился, накрыл раненого одеялом и повернулся к стоящему рядом маленькому монаху: – Как это случилось?

– Ядро, г-господин лекарь, – лаконично сказал тот, полностью подтвердив его предположения. – Это всё ночное нап-падение. Он только успел выйти из п-палатки, обернулся, и тут пушкари гёзов дали залп. Оно ударило его сюда, он упал и б-больше не встал.