Куликовская битва. Одна строчка в летописи

   Ефросинья от удивления выронила из руки помытые ложки, и они рассыпались по всей комнате, как разбегающиеся тараканы. Любава застыла посреди горницы, прижав к груди кулачки, а Никита с изумлением глядел на Захария, как будто первый раз его увидел.

– Ну, как, Никита? – довольный собой, проговорил Захарий, – я ещё не так могу, я и верши, как заправский гусляр, могу складывать. Вот послушайте:

   Идут полки Московские

   И кони их летучие

   Хвосты у них могучие

   А гривы развиваются

   И сыплется овёс.

– Овёс – то, какой? – пожал плечами окончательно добитый весёлой историей Захария Никита.

   -Как это – какой? – воскликнул Захарий. – Который лошаки борзые вчерася ели, а сегодня он и сыплется у них из-под хвоста.

   Видя, что Никита не понял, Захарий пояснил:

   -Кони – они же божьи твари и всё понимают про смерть-то.

  Им, как и людям, страшно на битву идти, вот овёс и сыпется у них от страху жуткого. Как у некоторых воинов перед сражением. Бывало, что некоторые ратники и портки снять не успевали, так их животы подводили. Деваться то некуда, так с измаранными портками и бились. И мечом и запахом. Сам видел, Никита. Ей Богу не вру.

   Ефросинья с Любавой громко рассмеялась, а Никита звонко им вторил, хлопая себя ладонями по коленкам. Посмеявшись, он мотнул головой и сказал:

– Да вам, Захарий Иванович былины или верши надо слагать. Подучиться совсем немного и славить Русь, как неизвестный нам человек, сложивший *Слово о полку Игореве*.

   -А учиться я завсегда готов, вот и Фрося моя скажет, – обрадовано заспешил заверить Никиту Захарий, – купеческую науку постиг и сынам передал. Научишь, что ли, Никита верши складывать?

   -Научу, – заулыбался он, – только я сам ещё учусь. В этом деле не уменье важно, а Божье наитие. Вот как бывает: и настроение хорошее, и душа поёт, и кажется, сейчас самое время вершами заговорить. Ан нет. Не хотят слова в строчки ложиться и ничего окромя застрявшего в голове речка-печка или любовь- морковь не получается. А бывает наоборот. Когда, ни с того, ни с сего, верши сами в голове, как по чародейству нарождаются. Или лучше сказать, что душа вдруг проснулась, и поговорить ей захотелось словами нежными. Словно Божья искра сверкнула и слова из самого сердца изливаются и сами по себе в строки сплетаются, как цветы весенние, когда их девчата в венок прилаживают. Одним словом, Захарий Иванович красота Божья и благодать!

– А хотите мои верши послушать? – неожиданно спросил Никита и глянул на Любаву, – только не обессудьте, если не любы окажутся. Какие есть. Читать?

– Завсегда рады, – с готовностью ответил Захарий, – так, мать? Милости просим.

   Ефросинья поправила платок на голове, опустилась на лавку. Любава же стала рядом с бабушкой. Положив одну руку бабушке на плечо, она с застенчивым любопытством рассматривала монаха.

  Никита, помолчал немного, будто собирая силы, и тихим и чувственным голосом принялся рассказывать свой верш.

   Пред битвой Куликовской

   Русь святая, землица отцовская,

   Поучала сынка – свою рать:

   Пойди в поле, дружина Московская,

   Тяжко мне на коленях стоять!

   Поищи там Мамая постылого,

   Поверни его полчища вспять.

   Жизнь под ханским ярмом опостылела,

   Хватит нам на коленях стоять!

   Подымайся, бери свою палицу,

   Взрос ты, сын, и твой гнев не унять.

   Сколько можно терпеть окаянного?

   Хватит, сын, на коленях стоять!

   А случится погибнуть за волию -

   Буду я о тебе горевать…

   Смерть страшна, но страшнее тем более

   Нам всю жизнь на коленях стоять.

   А вернёшься, сынок,

   Будем праздновать.

   Жить – так жить, а гулять – так гулять!

   Верю я: не придётся мне долее

   Никогда на коленях стоять!

   Ефросинья с внучкой вытирали слёзы, а Захарий зашмыгал носом.

– Зело, Никитушка, – проговорил он, наконец, – я так, никогда, не смогу.

– Как знать, Захарий Иванович? – довольный похвалой, весело сказал Никита. – Попробовать вам надо, авось у вас Божье наитие похлещи, чем у самых великих гусляров Руси будет.

  Он полез в свою суму и достал мелко исписанную грамоту.

  Вот, Захарий Иванович, принёс я переписанную мною летопись рязанского мужа Софония. Великий был монах. Через десять лет после Куликовской битвы записал он сие великое событие и прославил себя и Русь вовеки. Я зачитаю её вам, а вы, Захарий Иванович, подмечайте, где мы можем поправить Софония, а где и дополнить. И Никита начал читать: и про Русь, и про князя, и про подготовку к битве, и про саму сечу…

– Да-а-а, – проговорил неопределённо Захарий, когда Никита закончил читать свой свиток. Он встал с лавки, подошёл к Ефросиньи, зачем-то погладил по голове Любаву и вернулся на своё место. Помолчав ещё немного, он, наконец, начал вспоминать: про Сарай Берке, про батюшку, дьякона Фёдора, про то, как он доставил сообщение Семёну Мелику…

   -Не успел я домой вернуться и Фросюшку поцеловать, как гонец прилетел от князя великого. Что тут поделаешь? Поехал. Ждал меня князь вместе с Микулой Васильичем и Семёном Меликом. Повторил я слово в слово, что мне дьякон Фёдор с батюшкой наказывали.

   -Пусть, собака, идёт, – сказал тогда князь, – только не та Русь ныне, что при Батые была, кровью своею Мамай харкать будет.

   А Микула Васильевич-то успокаивать его стал.