Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков

Далее автор сообщал: «Исамъ вдав плещи свои и побеже скоро паки къ Орде. И то слышавшее темныа его князи и власти, и побегоша. И то видевши и прочий иноплеменницы, гоними гневомъ божиимь и страхом одержими сущее от мала и до велика, на бегъ устремишася… Князи же полцы гнаша съдомлян, бьющее, до стана их, и полониша богатства много, вся имениа их, и вся стада содомскаа»[1075].

Собрав «остаточную силу», Мамай пытался организовать второй поход на Русь. Однако ему пришлось столкнуться с другим своим противником — ханом Токтамышем. Стычка оказалась для темника неудачной:

«Мамай же, гонимъ сыи, побежа пред Тактамышовыми гонители, и прибеже близь города Кафы, и сослася с ними по докончанию и по опасу, да бы его приняли на избавление, донде же избудеть от всех гонящих его. И повелеша ему, и прибежа Мамай в Кафу съ множьствомъ имениа, злата и сребра. Кафинци же свещашася, и створиша над нимъ облесть, и ту от нихъ убьенъ бысть. И тако конець безбожному Мамаю.

А самъ царь Тактамышь шед взя орду Мамаеву и царици его, и казны его, и улусы все пойма, и богатьство Мамаево раздели дружине своей. И отпусти послы своя на Русь к великому князю Дмитрию Ивановичу и ко всем князем русскымъ, поведа имъ свои приход, как селъ на царствен победилъ спорника своего и ихъ врага Мамая победи, а самъ шед седе на царстве Волжескомъ. Князи же русстии посла его отпустиша съ честию и с дары, а сами на весну ту за ними послаша в Орду ко царю кииждо своих киличеевъ со многыми дары»[1076].

Данное пространное завершение летописной повести должно было подчеркнуть, что Божественного покровительства у Мамая нет. И иллюстрация его постоянного после битвы на Куликовом поле бегства «неготовыми дорогами», потери имущества и, в конечном итоге, гибели, вероятно, находила основу в Ветхозаветных текстах.

Так, в Книге Левит отмечается:

Во Второзаконии также можно найти сходные идеи:

Русский книжник отмечал, что Божественной поддержки у Мамая нет. Следовательно, Господь покровительствует именно русскому воинству. Именно в «Летописной повести» появляются мотивы искупительной жертвы, принесенной русским воинством на Куликовом поле. Они были подкреплены автором произведения прямыми и косвенными отсылками к Евангелию.

Кроме того, все содержание повести призвано показать, что ордынцы и Мамай действуют как орудие дьявольского искушения. Тожественное покровительство теперь относится к православному русскому воинству. Причем в памятнике впервые в летописной традиции декларируется намерение Господа помиловать Русь (этот мотив присутствует в поэтической «Задонщине»), искупающую на Куликовом поле прегрешения, и избавить православных от иноплеменного и иноверного порабощения. И здесь показательно нередкое обращение; штора к образу библейского пророка Моисея, который руководил освобождением израильского народа от египетского рабства. Тем не менее победа над Мамаевой Ордой еще не рассматривалась как причина освобождения от ордынского ига, а победивший Мамая хан Токтамыш традиционно расценивался как царь, чью власть признают князья Руси. Данные установки восходят к краткому летописному рассказу о Куликовской битве.

Такое же осмысление событий русско-ордынского противостояния в 1380 г. отразилось в таких созданных в первой четверти XV в. Памятниках, как «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» и «Житие преподобного Сергия Радонежского». Автором второго из них стал Епифаний Премудрый. Некоторые исследователи не исключают, что его перу может принадлежать и первое произведение.

В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского», как и в «Летописной повести о Куликовской битве», подчеркивается глобальность столкновения и наступление повсеместной гармонии (как в Русской земле, так и за ее пределами) в результате победы великого князя Дмитрия Ивановича. В «Слове» отмечается и участие неких христиан в натравливании Мамая на русские земли[1077].

Самостоятельно, вне летописных сводов «Слово» не встречается. Оно находится лишь в составе летописной статьи 6897 (1389) г. Древнейший вид «Слова» сохранился в Новгородско-Софийском своде 40–50-х гг. XV в. (в Софийской I, Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописях). В более поздних летописных сводах текст памятника восходит к этому виду и передается с различными сокращениями[1078].