Культура и империализм

Все это в исключительной степени относится к Войне в Заливе 1991 года. Американцы наблюдали войну по телевизору, практически не сомневаясь, что видят перед собой подлинную реальность, тогда как то, что они видели, в действительности было самой скрытой и наименее освещаемой войной в истории. «Картинку» контролировало правительство, и большинство американских медиа просто копировали друг друга, а их в свою очередь копировал и показывал (как CNN) весь остальной мир. Едва ли сколько-нибудь серьезное внимание уделялось причиненному противнику ущербу. В то же время некоторые интеллектуалы молчали и ощущали собствен-

* Kieman. America. P. 262—263.

ное бессилие, или участвовали в «публичной» дискуссии в формах, некритически подстроенных под имперские амбиции развязать войну. Профессионализация интеллектуальной жизни стала столь повсеместной, что чувство призвания, как его описывал Жюльен Бенда (Julien Benda), было у интеллектуалов полностью подавлено. Политически ориентированные интеллектуалы просто усвоили нормы государства, которое если платило, то и заказывало музыку. Критическое же чувство подчас запросто откладывали в сторону. Что же касается тех интеллектуалов, для кого еще нормы и принципы — не пустой звук, — специалистов в области философии, истории, литературы — то американский университет с его необыкновенной щедростью, утопическим святилищем и широким разнообразием попросту обезоруживал. Они переходят на невообразимо отвратительный жаргон. Культы вроде постмодернизма, дискурсивного анализа, нового историзма, деконструкции, неопрагматизма переносят их в страну грез; поразительное чувство невесомости в отношении гравитации истории и индивидуальной ответственности распыляет их внимание к общественным темам и дискуссиям. А в итоге — своего рода судорожные движения, что тягостнее всего наблюдать, даже когда общество в целом дрейфует «без руля и ветрил». Расизм, нищета, экологическое опустошение, болезни и поразительное невежество, — все это оставляют СМИ и эксцентричным политикам на время предвыборных кампаний.

II. Вызов ортодоксии и авторитету

Нельзя сказать, чтобы мы слишком уж нуждались в громогласных глашатаях концепции «воссоздания идеологии» Хомского, включающей в себя представление о западном иудео-христианском триумфализме, врожденной ущербности не-западного мира, опасностях различных иностранных верований и повсеместного распространения «антидемократических» заговоров, прославление и рекуперация канонических работ, авторов и идей. И напротив, на другие культуры все более смотрят сквозь призму патологии и/или терапии. Однако все еще появляющиеся в Лондоне, в Париже и в Нью-Йорке серьезные в смысле их научности, глубины рефлексии и анализа работы с заголовками вроде «Положение в Африке», «Проблемы арабов», «Республика страха» или «Латиноамериканский синдром» потребляются, как это называет Кеннет Бёрк, в «рамках приемлемого», чьи требования весьма любопытны.

С одной стороны, никто в господствующем общественном пространстве не уделял вплоть до августа 1991 года особого внимания Ираку, его обществу, культуре или истории. Затем хлынул поток скороспелых книг и телевизионных программ, который уже было не остановить. Типичный пример — «Республика страха», которая появилась в 1989 году и прошла практически незамеченной. Ее автор впоследствии стал знаменитостью, но вовсе не потому, что его книга внесла сколько-нибудь значительный научный вклад (он на это и не претендовал), но благодаря назойливому и писаному одной краской «портрету» Ирака — прекрасно соответствует запросу на дегуманизированную, аисторическую и демонологическую репрезентацию страны, своего рода арабского Гитлера. Быть не-западным человеком (реифицирующие ярлыки сами по себе симптоматичны) — означает быть онтологически неудачником практически во всех отношениях, помимо всяких фактов, быть в худшем случае маньяком, а в лучшем — эпигоном, ленивым потребителем, который, как где-то выразился Найпол, может пользоваться телефоном, но никогда не смог бы его изобрести.

С другой стороны, демистификация всех культурных конструктов, как «наших», так и «их» — новый факт, который осваивают ученые, критики и художники. Сегодня мы уже не может говорить об истории без упоминания тезиса Хайдена Уайта из «Метаистории», что все исторические произведения — это произведения, они используют фигуративный язык и репрезентативные тропы, будь то в кодах метонимии, метафоры, аллегории или иронии. После работ Лукача, Фредерика Джеймисона, Фуко, Деррида, Сартра, Адорно и Беньямина (если упоминать только некоторые из наиболее очевидных имен) мы отчетливо представляем себе процессы регуляции и силы, при помощи которых воспроизводит себя культурная гегемония, втискивая даже поэзию и духовность в административную и товарную форму.