Культура и империализм

Так, использование того же английского языка народом, который жаждет литературных свершений высокого порядка, который допускает критическое использование языка ради деколонизации ума, как выражается Нгуги ва Тионго, сосуществует с весьма отличающимися новыми сообществами в более мирных новых конфигурациях. Там, где английский некогда был языком правителей и администраторов, теперь он существует в ослабленном виде либо как технический язык с исключительно инструментальными характеристиками и чертами, либо как иностранный язык, ценный ради связей с более широким англоговорящим миром. Но при этом он конкурирует с внезапно проявившейся реальностью организованного религиозного рвения. Поскольку язык ислама — арабский, язык, имеющий значительное литературное сообщество и иератическую силу, английский опустился на более низкий, неинтересный и ослабленный уровень.

Чтобы правильно оценить эту новую субординацию в эру, когда в других контекстах английский добивается исключительного положения и раскрывает множество новых интересных литературных, критических и философских практик, нужно лишь на минуту вспомнить исключительное единодушие исламского мира по поводу запретов, проклятий и угроз исламских клерикалов и светских авторов в адрес Салмана Рушди за его роман «Сатанинские стихи». Не буду утверждать, будто весь исламский мир поддался этому, но важно, что его официальные деятели и глашатаи либо слепо отвергли, либо яростно осудили книгу, которую подавляющее большинство народа и не читало вовсе. (Фетва Хомейни, конечно, вышла далеко за рамки простого неприятия, но позицию Ирана мало кто поддержал.) Причем самым оскорбительным в ней было то, что об исламе речь идет именно на английском языке — языке по большей части западной аудитории. Но два в равной степени важных фактора характеризуют реакцию англоговорящего мира на события вокруг «Сатанинских стихов». Первый заключался в практическом единодушии осторожного и робкого осуждения ислама в деле, которое показалось большинству метрополийных писателей и интеллектуалов одновременно и безопасным, и политически корректным. О писателях, убитых, посаженых в тюрьму или попавших под запрет в нациях, которые либо были союзниками Америки (Марокко, Пакистан, Израиль), либо антиамериканскими так называемыми «террористическими» государствами (Ливия, Иран и Сирия), говорили немного. И во-вторых, коль скоро ритуальные фразы о поддержке Рушди и осуждении ислама были произнесены, казалось, нет смысла далее рассуждать ни об исламском мире в целом, ни об условиях творчества там. Больший энтузиазм и энергию вызвал диалог с теми яркими фигурами в литературных и интеллектуальных кругах исламского мира (среди них Махфуз, Дарвиш, Муниф (Mahfouz, Darwish, Munif)), которые время от времени защищали Рушди (и нападали на него) в несколько более сложных условиях, нежели Гринвич Виллидж или Хэмпстед.

Существуют весьма важные деформации в этих новых сообществах и государствах, которые теперь существуют наряду и отчасти в пределах мировой английской группы во главе с США — группы, которая включает гетерогенные голоса, различные языки, гибридные формы, что придает англофонной литературе характерную и проблематичную идентичность. Появление в последние десятилетия поразительно отчетливой конструкции под названием «ислам» — одна из подобных деформаций; другие включают в себя «коммунизм», «Японию» и «Запад», каждая из которых обладает своим стилем полемики, набором дискурсов и тревожным богатством возможностей диссеминации. Картируя обширные области, испытывающие влияние гигантских карикатурных эссенциализаций, мы сможем более полно оценить и понять скромные достижения небольших литературных групп, которых объединяет не бессмысленная полемика, но сходство позиций, симпатии и сочувствие. Во время ошеломительного взлета деколонизации и раннего национализма в третьем мире мало кто обращал внимание на то, до какой степени разросся процветающий в антиколониальных рядах нативизм. Все призывы националистов к чистому или аутентичному исламу, афроцен-тризму, негритюду или арабизму получали широкий отклик. Однако мало кто понимал, что эти этнические и духовные сущности могут дорого обойтись их сторонникам. Фанон был одним из немногих, кто понял опасности, проистекающие для великого социополитического движения, каким является деколонизация, от наивного национального сознания. В значительной мере то же самое может быть сказано об опасностях неискушенного религиозного сознания. Так, появление различных мулл, полковников и однопартийных режимов, которые ссылаются на угрозу национальной безопасности и необходимость защищать революционное государство, всего лишь обрушивает на свою аудиторию дополнительный набор проблем впридачу к уже значительному и тяжкому наследию империализма.