Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Я не могу вспомнить ни одного заметного современного режиссера, композитора, писателя, который являлся бы выразителем национального духа своей страны. В эпоху романтизма таких было большинство. В эпоху неоромантизма и символизма они встречались, и часто. В середине XX века тоже встречались, но уже редко. Сейчас решительно никто не приходит на ум.

Современный художник почти всегда гражданин мира и почти всегда безродный космополит. И это никакая не глобализация: глобализация не имеет отношения к искусству – она имеет отношение к масскульту. Это совершенно иной процесс, обратный глобализации. Я бы назвала его «индивидуализация». Все, что раньше детерминировало личность вообще и творческую личность в частности (место рождения, национальность, раса, принадлежность к той или иной социальной страте), перестает играть решающую роль. Мир современной культуры – это мир без границ. И весь вопрос в том, насколько тот или иной художник готов существовать в этом мире без границ, а та или иная страна готова терпеть у себя такого художника.

Еще недавно казалось, что Украина в этом вопросе недалеко ушла от России. А уж болезни российского театра и вовсе протекали у наших соседей в острой форме с осложнениями. Доставшаяся в наследство от советских времен неповоротливая и громоздкая театральная система была еще более неповоротливой и громоздкой, чем у нас. Терпимость к своим «безродным космополитам» ничуть не выше, чем у нас. Консервативные тенденции еще консервативнее наших. Раздутые театральные труппы еще более раздутыми (говорят, в штате Театра Ивана Франко числится пятьсот человек – ох, мамочки!). Самый известный украинский режиссер – Андрий Жолдак – предпочел переехать в Германию. Самый известный режиссер, оставшийся в Киеве, – Влад Троицкий – оказался фактически лишен господдержки. Арт-акционизм подвергался примерно таким же притеснениям, как и в России.

А потом случился Майдан. И мы увидели другую Украину.

Я оказалась там, когда Янукович уже бежал и протест естественным образом иссяк, но баррикады еще не были разобраны, походные кухни еще дымили, запах жженой резины еще витал над Крещатиком, а палатки еще соперничали с его сталинской архитектурой. Центр города превратился в какую-то тотальную инсталляцию, в которой окончательно стерлась грань между жизнью и искусством, а лозунги революции запросто соседствовали с развешанными буквально на каждом углу цитатами из Ветхого и Нового Заветов. Я все силилась понять, чтó увиденное мне напоминает. Потом поняла: вольный город Христианию, расположившийся посреди Копенгагена, коммуну Нидеркауфунген в немецкой земле Гессен, литовский Ужупис на берегу реки Виленки. Все то, что являет собой альтернативу нынешнему мироустройству. И дикому, и цивилизованному – всякому.

На Майдане, как в Христиании, не было жесткой социальной иерархии, не было начальников и дураков. Общество было устроено не вертикально, а горизонтально. Самые непримиримые противники готовы были существовать бок о бок. Соборность и толерантность стали почти что синонимами. В этом удивительном сочетании архаики и «модернити» парадокс киевской революции. Меня, помню, очень впечатлил рассказ о том, как эстрада, с которой вещали политики и на которой выступал «Океан Ельзи», время от времени превращалась в алтарную часть невидимого собора: здесь происходило богослужение. Представители разных христианских конфессий, находящиеся друг с другом в непростых, мягко говоря, отношениях, делили литургию на части – ну примерно как пьесу на акты – и, сменяя друг друга, служили каждый свою часть. Но главное – именно тут, на Майдане, вдруг стало понятно, что художником в современном мире может стать каждый.

Мало ли на свете было и есть разнообразных «майданов»? Вон в Египте тоже беспрерывно митингуют и бунтуют. Но восстание восстанию рознь. И разница, в конце концов, в том, насколько тот или иной протест в состоянии сам себя эстетически осмыслить. И насколько он сам умудряется стать частью эстетического пространства.

Так вот, киевский Майдан стал не просто важнейшим политическим событием новейшей европейской истории, но и главным украинским артефактом. Он выразил современную Украину мощнее, чем спектакли, фильмы, стихи и разнообразный «совриск».

Можно сколько угодно спорить о правоте стоявших на Майдане и о том, какие политические силы стояли за ними. Но такого творческого подъема, какой случился тут прошлой зимой, зимой тревоги нашей, я не вспомню даже в Москве во время «белого движения», а ведь там тоже было много всякой разной «креативности». И, положа руку на сердце, трудно представить что-либо отдаленно напоминающее киевскую акцию с забрасыванием полицейских мягкими игрушками или устроенный жительницами украинской столицы перформанс с зеркалами, которые они держали перед стражами порядка, где-нибудь в Славянске или Краматорске. Там с самого начала молчали музы и говорили гранатометы. У Майдана с самого начала было кроме политического еще и эстетическое измерение. И это главное его отличие и в каком-то смысле его оправдание.