Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Только становясь другим, ты можешь хоть на мгновение обрести какую-то целостность. Но для того чтобы стать другим, надо прежде всего понять, сколь неустойчиво твое собственное «я». Как велик зазор между тобой и твоими «персонами». Чтобы стать другим, надо сначала разрушить, разъять себя на части. Это мучительный и болезненный процесс. Недаром репетиции и даже спектакли Люпы так чреваты скандалами. Недаром некоторые артисты уходят от Люпы, устроив ему обструкцию прямо на премьере. Но когда к финалу спектакля «Персона. Тело Симоны» к Элизабет Фоглер вдруг входит Симона Вейль – то ли призрак, то ли видение, то ли она как таковая, и когда в самом финале вот эта Фоглер (выдуманная Бергманом, а теперь обретшая плоть в спектакле Люпы) ложится на кровать рядом со свернувшейся там калачиком, измученной головной болью Симоной, я верю не только в реальность каждой из них. Я понимаю, что возможность выйти за пределы своего «я», почувствовать другого, как себя самого, – есть самая удивительная способность, дарованная человеку. Его главный и бесценный дар. И театр – это не только ярмарка фальши и тщеславия, над которой Люпа то и дело подсмеивается, это еще и редкая и прекрасная возможность осознать всю ценность и возвышенный смысл этого дара.

Анатолий Васильев: «Серсо» и иллюзии

20/05/2013

В начале мая в кинотеатре «Пионер» состоялся первый публичный показ фильма «Серсо», смонтированного Анатолием Васильевым из видеозаписей его же легендарного спектакля, который больше четверти века назад шел на малой сцене Театра на Таганке.

Уже тогда было понятно (пусть не всем, но многим, и мне в том числе), что это шедевр. Но все ли шедевры производят впечатление спустя десятилетия? Да еще в записи, да еще надо бы учесть качество тогдашней – чуть ли не полулюбительской – съемки. «Серсо» такое впечатление производит. Мастерски смонтированная Васильевым видеоверсия спектакля не просто воскрешает сладостные воспоминания о нем – она во много раз их усиливает.

Тот давний спектакль, который я видела еще студенткой ГИТИСа, остался в памяти не как отрефлексированный театральный феномен, а скорее как ощущение. Помню, как завораживала круговая мизансцена второго акта – белоснежная скатерть, киноварь высоких бокалов, прямые спины сидящих за большим овальным столом героев и нарочито галантные, похожие на балетные па движения их рук – протянуть письмо двумя пальцами и так же изящно двумя пальцами его перехватить. А игра в серсо и вовсе вызывала почти катартический эффект. Вся эта пленительная красота была подробнейшим образом описана в театроведении и не без помощи самого режиссера, умеющего подводить мощную теоретическую базу под собственную театральную практику, проанализирована, но сейчас, спустя четверть века, в ней появились, как кажется, новые, прежде не слышимые обертоны.

Напомним читателю вкратце сюжет пьесы, сочиненной не только драматургом Виктором Славкиным, но и самим Васильевым, а отчасти и всей командой артистов: в известном смысле тут перед нами едва ли не первый на российской почве выразительный пример постдраматического театра…

Акт первый. Компания из шести человек приезжает в загородный дом. Его получил в наследство от двоюродной бабушки главный герой спектакля Петушок. Компания состоит из более или менее случайно подобранных людей – от бывшей любовницы Петушка до шведа Ларса, с которым хозяин дома познакомился, стоя у светофора. В идеалистическом порыве Петушок называет всех их «милые колонисты» и предлагает жить вместе своеобразной коммуной («…этот дом, знайте, – он ваш»).

Акт второй. В сюжет пьесы вторгается новый герой, а в дом – нежданный гость: Николай Петрович Крекшин (Кока), когда-то ухаживавший за бабушкой Петушка «Лизанькой». Его рассказы об их любви, об играх, нравах, обычаях былых времен и чтение куртуазной любовной переписки становятся основой этого акта. Лишь ближе к концу мы понимаем, что за душещипательными воспоминаниями Коки кроется незамысловатая прагматическая подоплека. Некогда галантный кавалер, а ныне прозябающий в брянской коммуналке обыватель был женат на Лизаньке. Брак длился недолго – «неделю и один Божий день». Но теперь Кока, а вовсе не Петушок – наследник первой очереди. Один из гостей дома, Паша, историк, ныне зарабатывающий на жизнь тем, что в прямом смысле обивает двери квартир, предлагает Крекшину купить у него дом.

Акт третий. Утро следующего дня. Крекшин сжег свидетельство о браке. Он ни на что больше не претендует. Дом по-прежнему принадлежит Петушку. Но компания все равно разъезжается. А дом затягивают, словно саваном, черным полиэтиленом.

* * *