Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

По ходу рассуждений наш резонер, неотступно преследуемый человеком с камерой, вдруг надел шляпу и плащ, спустился по лесенке в зрительный зал, потом покинул его, прошел по коридору, покинул театр, сел в машину, уехал, оказался на какой-то непонятной улице в центре Москвы, вошел в подъезд, потом в квартиру. Камера бесстрастно фиксировала все перемещения героя. На сцене остался лишь квартет. За спинами его участников выросла громадная стена того дома, макет которого стоял на сцене. На этот новоявленный экран в режиме реального времени проецировался репортаж из жизни «отъезжанта». Мы видели, как, войдя в квартиру, начиненный афоризмами человек жарит себе яичницу, смотрит телевизор, листает газету. Он продолжал сыпать парадоксами, но его абстрактный образ наполнился вдруг живым конкретным смыслом, а квартира – мучительными воспоминаниями. В ней жили тени тех, кто когда-то был ему близок. Вот камера скользнула по вешалке, и послышался голос бесплотной женщины. Кажется, герой когда-то ее любил. Позвонил в дверь какой-то мальчик. Уж не он ли сам это в детстве? Лишь ближе к финалу одно из окошек сценического дома приоткрылось, и мы увидели в нем нашего героя. Он никуда не уезжал. Его перемещение в пространстве было мнимым. Вся начинка реальной вроде бы квартиры оказалась декорацией, помещенной за стеной. Все происходившее где-то там, в неведомой квартире, происходило здесь, на сцене. Она вместила в себя находящийся за пределами театра мир и претворила его в театр. Но технологические хитрости Гёббельса – эк как ловко он нас провел – хотелось разгадывать меньше всего. Просто было ясно, что одним усилием художественной воли он сумел сделать далекое – близким, театральное – реальным, условное – конкретным. Сумел зарядить афоризмы эмоциями и заставил их звучать в унисон с Бахом и Шостаковичем.

Теперь Гёббельс представил нечто еще более диковинное – безлюдный спектакль «Вещь Штифтера». Продвинутые европейские постановщики – не все, конечно, но многие – давно уже научились обходиться без профессиональных артистов. Нам доводилось видеть спектакли, в которых принимали участие пенсионеры, дети, шаолиньские монахи, гуттаперчевые дравиды на красивых лошадях. Радикальный Гёббельс обошелся вообще без людей. В «Вещи Штифтера» движение современного театра в сторону актуального искусства практически завершилось.

На протяжении часа с лишним мы видим (и слышим), как одушевленная вселенная меняет свой цвет и свои очертания, как она волнуется, живет, звучит. Над тремя бассейнами, занимающими бóльшую часть сцены, плывут туманы. В них булькает и вскипает черная вода, попавшая туда из находящихся по соседству загадочных резервуаров. Эти три больших алхимических тигля напоминают мировой океан. Происходящие в нем химические реакции могут отравить нас зловонными миазмами, а могут и породить жизнь.

В глубине сцены – поставленные на попа пять опутанных проводами механических пианино, чьи внутренности вывернуты наружу. Они словно бы разъяты и распяты, а сквозь них прорастают ветки деревьев. Инструменты вторят дыханию мирового океана, то издавая нечленораздельные звуки, то наигрывая музыку Баха. В зависимости от освещения они кажутся то мегалитической конструкцией, то заброшенной индустриальной зоной. Кажется, еще немного – и из темных вод на берег авансцены вылезет какой-то доисторический ящер. Вот-вот появятся красные глаза дьявола. А в зале обязательно отыщется Аркадина, которая спросит в раздражении: «Серой пахнет, это так нужно?»… Инсталляция Гёббельса и впрямь заставляет вспомнить знаменитый спектакль Треплева о Мировой душе, только превратившийся из one-man show в no-man show.

Вселенная изменчива, но пуста и одинока. Ни людей, ни львов, ни рогатых оленей, ни самой Мировой души. Холодно, холодно, холодно. Но не страшно. Скорее интересно.