Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Гёббельс насытил свое представление таким количеством смыслов и некоторые из них так нарочито попытался расшифровать, что хочется из чувства протеста отрешиться от этих смыслов и начать искать иные, возникающие независимо от намерения режиссера. Его спектакль, как следует из программки, впрямую отсылает нас к творчеству малоизвестного в России австрийского романтика Адальберта Штифтера, чьи произведения в свое время произвели неизгладимое впечатление на Мартина Хайдеггера. Отрывки из Штифтера звучат в спектакле в качестве закадрового текста, но, положа руку на сердце, нет ничего более далекого, чем этот текст и само безлюдное действо. Весь смысл творчества австрийского романтика и возросшей на нем философии Хайдеггера – в умении всматриваться в самые что ни на есть обычные и обыденные вещи: зимний лес, деревенские орудия труда, простейшие предметы быта, за ними пытаться разглядеть глубинную суть бытия. Через них приобщиться к его тайне, прозревая великое в малом. В спектакле Гёббельса нет ничего обычного и обыденного. В нем, как в лаборатории алхимика, все окутано глубокомысленной тайной. Это театральное сочинение хочется назвать не сценическим натюрмортом или пейзажем, а скорее – сценическим аналогом нефигуративной живописи.

Оно – не о постижении бытия через вещи. Оно – о превращении режиссера из человека, пытающегося постичь мир иных людей и очень зависимого от людей (артистов, драматургов, персонажей, зрителей), в некоего надчеловека, творящего свои собственные миры. Эдакого демиурга, причем не в последний, а скорее в первый день творения, когда мир еще не населен живыми существами, но в потенции таит в себе и львов, и рогатых оленей, и, быть может, самого человека, созданного по образу и подобию режиссера. Он теперь сам себе автор, сам себе сценограф, сам себе хозяин. Он, наконец, обрел вожделенную свободу. Но ему, в отличие от истинного Творца, кажется, совсем нескучно на свете одному.

Жером Бель: бозон Хиггса

18/07/2012

Много лет назад, оказавшись впервые в городе Верона, я зашла в один из тамошних музеев. На входе сидел человек с синдромом Дауна, он отрывал корешки от билетов и говорил: начало осмотра – направо. На следующий день в другом музее я тоже обнаружила среди работников человека с синдромом Дауна. В третьем музее на контроле сидел человек с симптомами церебрального паралича, и стал окончательно ясен смысл происходящего: государство не просто платит инвалидам некое пособие, оно их абилитирует. Оторвать корешок и сказать «вам направо» легче легкого, но при этом каждый день ты чувствуешь себя нужным десяткам и даже сотням людей. Эта акция показалась мне тогда верхом гуманистической мысли. Тогда я еще не видела спектакль Жерома Беля «Disabled Theater».

Цюрихский театр Hora, в котором работал Бель, был создан в 1993 году. С тех пор его необычные артисты уже успели переиграть спектакли, в основе которых лежали произведения Шекспира, Конрада и Феллини. В «Disabled Theater» они никого, кроме самих себя, не играют. И спектакль этот – не просто дань пресловутой политкорректности, он – произведение искусства. Он врезается в память и задает какую-то новую планку сценической подлинности. Можно сказать и иначе: он на свой лад интерпретирует темы современного искусства и современного театра.

«Сначала Жером Бель попросил каждого из участников представления одну минуту постоять перед публикой», – сообщает сидящая в правом углу ведущая. С этого минималистского акта спектакль начинается. Исполнители выходят попеременно на сцену – один, другой, третий… Кто-то всматривается в нас. Кто-то – в себя. Кто-то задерживается подольше. Кто-то старается побыстрее убежать. Простейшее действие сразу же превращает абстрактных больных в индивидуумов: вот этот холерик, этот меланхолик, этот гордец, этот скромняга. «Потом Жером Бель попросил каждого из участников спектакля представиться». Для многих отчетливо произнести свое имя – уже задача. Но они произносят – имя, возраст, род занятий (каждый называет себя артистом), диагноз. Объясняют, что именно каждый из них не умеет делать. «У меня Даун-синдром, и я не умею читать. Мне это очень горько».

Чем могут удивить на сцене люди, с трудом произносящие собственное имя? Да ничем. Но что может быть удивительнее самого факта нашего с вами существования? Создатели спектакля не бьют на жалость и не показывают зрителям кунсткамеру. Они заставляют вглядеться в другого и увидеть в нем себя. «Потом Жером Бель попросил каждого участника спектакля исполнить свой танец на ту музыку, которая ему нравится»…

Некоторые из этих танцев до сих пор стоят у меня перед глазами. В них артисты театра Hora ироничны, остроумны, надменны, забавны, порочны, целомудренны, беззащитны, совершенно свободны и фантастически интересны. В их порой совершенно примитивных, порой непредсказуемых движениях выражено все то, что им трудно выразить иным путем, – страсть, боль, отчаяние, нежность, полет мысли и воображения. Это не о них спектакль, а обо всех нас.