Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

15. «Студент» – один из лучших рассказов Чехова. И это одновременно уникальный в его творчестве рассказ. Ибо именно в нем – и, кажется, только в нем – автор определенно, без обиняков и сомнений, говорит о том, что мир и сама человеческая история исполнены смысла. Несложно догадаться, что именно этот редкий для Чехова рассказ и будет читать зрителям в финале Игорь Лизенгевич.

17. Эмиль Мишель Чоран, румынский экзистенциалист и нигилист, чьи проникнутые мрачным скепсисом эссе и афоризмы неизбежно вгоняют читателя в депрессию, в одной из заметок пишет, что ничто не вгоняло так в депрессию его самого, как чтение произведений Чехова.

18. Если бы Сергей Женовач решил поставить не «Записные книжки» Чехова, а исполненные отчаяния эссе самого Эмиля Чорана, у него все равно получился бы милый, светлый спектакль о радости земного бытия.

19. Именно «Студия театрального искусства» с ее этическими установками и эстетическим кодексом в большей степени, чем какой-либо иной коллектив нашего времени, наследует Художественному театру его ранней поры.

20. Если что и смущает в прекрасном театре Сергея Женовача, то только абсолютная невозможность провала. Невозможность дерзновения, чреватого падением. Невозможность скепсиса, чреватого отчаянием.

21. Интересно, что записал бы Чехов в своих «Записных книжках», посмотрев спектакль «Студии театрального искусства»? Не исключено, что он назвал бы его «спектаклем приятным во всех отношениях».

Серебренников/Мюллер: танец Шивы

01/04/2016

У поклонников и хулителей новой премьеры Кирилла Серебренникова «Машина-Мюллер» вышел заочный спор: стала ли эта премьера подлинным открытием Хайнера Мюллера для России или же Мюллера уже давно открыли русской сцене Теодорос Терзопулос («Квартет», 1993) и Анатолий Васильев («Медея-Материал», 2001), а сейчас его вообще пора закрывать, потому что есть мнение, что Мюллер устарел. Да-да! Одна актриса вроде бы сказала об этом где-то в кулуарах лет двадцать тому назад. Предвидела, так сказать. А теперь многим уж и вовсе стало ясно, что Россия питается объедками с чужого (европейского) стола вместо того, чтобы… ну вы понимаете.

Я не знаю, устарел ли Мюллер. Если и устарел, то в странах загнивающей Европы этого никто пока не заметил. Но для России его закрывать уж точно рано. Я вообще не уверена, что он будет тут когда-нибудь по-настоящему открыт, ибо Мюллер чужд российской сцене так же, как чужда России сама левая идея, воплощением которой он стал. «Прежде это считалось парадоксом, но теперь доказано», как говаривал Гамлет.

В стране, развернувшейся в начале века в левом марше, если приглядеться, все давно уже с правым уклоном – и власть, и народ и, что совсем уж парадоксально, сама интеллигенция, включая бóльшую часть ее малюсенькой диссидентской части. Тут редко думают о будущем, но часто грезят о прошлом – о дореволюционных временах, о сталинских временах, об оттепельной эпохе, о 1990-х годах. У каждого – свой ретроспективный идеал, но почти всегда он именно ретроспективный. Это было так, даже когда Россия называлась СССР, а в гимне еще пели про «победу великих идей коммунизма». Товарищ Сталин и Александр Солженицын, члены брежневского политбюро и авторы журнала «Континент» были равно далеки от идей левых европейских интеллектуалов, а слово «революция» давно уже стало в России страшным ругательством и синонимом слова «разруха». Исключения столь редки, что их можно считать статистической погрешностью.

«Машина Мюллер», сцена из спектакля Кирилла Серебренникова, «Гоголь-центр», Москва, 2016. Из архива «Гоголь-центра». Фото Иры Полярной

А Хайнер Мюллер – это левый интеллектуал per se. И понять его драматургию можно, только более или менее поняв, что вообще значит быть левым интеллектуалом в современной Европе. Тогда ларчик с пьесами Мюллера хоть чуть-чуть приоткроется. Правда, если это и произойдет, от него, скорее всего, отпрянет в недоумении большинство самых радикально настроенных борцов с путинским режимом. О представителях самого режима и их вдохновенных певцах речи нет – им Хайнер Мюллер уж точно нужен как зуб в носу.

Все, что пишется об авторе «Гамлетмашины», этом бурном, несущем обломки наших представлений прекрасном потоке сознания, обычно сводится к двусоставной мантре:

– в произведениях Мюллера описывается мир после страшной катастрофы;

– произведения Мюллера есть предвестие страшной катастрофы.

Но сама по себе эта мантра не только мало что позволяет понять в его драматургии – она еще и звучит как нонсенс. Какой такой катастрофы можно бояться в мире после катастрофы? Все ж уже разрушено, разрушать больше нечего.

Этот парадокс и определяет суть Мюллера. Он не скорбит, как можно было подумать, о разрушенном. Скорее наоборот. Он полагает, что разрушенный мир был куда страшнее самих руин: взгляд категорически недоступный российскому интеллигентскому сознанию, привыкшему почти всегда сокрушаться о потерянном. Он разрушен не в результате забвения неких устоев, а в результате следования этим устоям (sic!).