Купавна

Два дня мы гостили у Салыгина. Квартиру благо занимает он просторную, есть где гостей встретить. И порядок в ней чисто армейский, самый въедливый старшина не придрался бы. И достаток — холодильник забит продуктами, чего только не выставил Владимир Иннокентьевич на стол! Принялся сам угощать нас, а я, глядя на портрет Ефросинии Сергеевны, возьми и спроси: «А что ж сама-то, что ж она?.» Он и глазом не моргнул: «В командировке. Записочку вот оставила». Подошел к этакому красивому (любой дамочке на зависть) туалетному столику, взял бумажку и прочитал: «Милый Володя! Я отбыла в командировку. Иван Тимофеевич Рысенков уговорил поехать с ним. Когда вернемся, не знаю точно. Но ты не скучай, родной. Видишь, дома все в порядке, все вымыто, прибрано и поесть тебе приготовлено, будут какие гости, не покраснеешь за меня. Целую. До встречи. Твоя Фрося».

Записка как записка. Сразу видно — заботливая жена. Она и раньше была такой. Всегда, помню, старший политрук Салыгин ходил в безупречно чистой и наглаженной гимнастерке и таких же галифе. И все же записочка эта вызвала подозрение. Приметил я краем глаза, что почерк чисто мужской, не Ефросинии Сергеевны. Помню, стенную газету она помогала выпускать замполиту Степе Бездольному: четко писала округлым женским почерком. Выходит, неладно что-то с записочкой придумано. Разучилась писать, что ли, Ефросиния Сергеевна? Я и спросил: «А кто такой Рысенков?»

Он с ходу ответил: «Майор в отставке. Иван Тимофеевич — положительный, самостоятельный человек. С ним любую жену не опасно хоть на край света отправить. — И портретик этого майора в отставке Владимир Иннокентьевич живописал: — У него такой вид, который может быть лишь у человека с добрым сердцем. Идет по дороге всегда чуть нагнувшись, чтобы, увидев камень, отбросить его с пути. И делает это он не потому, что дорога эта его собственная, не потому, что ему кто-то заплатит за это хотя бы добрым словом, а просто, чтоб люди, идущие по его следу, не поранили ноги, чтоб не споткнулись. Точнее — изыскательской работе всецело отдался. Напрасно пенсию не желает получать, всю ее, до копеечки, на поездки расходует. Дома почти что не бывает. Поэтому с женой не сошлись характерами — развелись, квартиру разменяли. Так, изредка наезжая, и живет у нас, стало быть, вместо брата родного Ефросинии Сергеевне».

«Может, и записочку он написал? — не выдержал я. — Под диктовку Ефросинии Сергеевны».

«А ты и заметил! — покраснел Владимир Иннокентьевич, застигнутый врасплох, и, видать, чтоб заглушить смущение, принялся расхваливать меня: — Радуюсь за тебя, Микола! Помню, помню, каким ты тонконюхим бывал!.. Здорово ты тогда, под Москвой, расколол того немца…»

Как не помнить!..

За несколько дней перед воскресеньем 22 июня 1941 года гитлеровская разведка забросила в наши тылы отряды диверсантов. Они были переодеты в форму красноармейцев и даже командиров Красной Армии. Так называемые абвергруппы действовали во многих приграничных районах: взрывали мосты, нарушали телефонную связь между штабами пограничных советских войск. Конечно, с течением времени такие диверсионные отряды были ликвидированы. Но, к сожалению, оставались отдельные гитлеровские агенты почти до конца 1941 года. С одним из таких мне и выпало встретиться.

Случилось это вскоре после того, как погнали фашистов от Москвы. Батарея Степы Бездольного была на марше. Мой взвод управления на какой-то часок зашел погреться в уцелевшую хатенку, без нас уже порядком набитую пехотой, мороз ведь крепкий держался. Хлопцы мои кое-как разместились в этой хатеночке (в тесноте, да не в обиде!), тут же уснули. Гляжу, входит незнакомец в новеньком полушубке, спрашивает так это, по-нашенски: «Какой части? Какие планы фрицев бить?» Болтает, а меня на сон потянуло. Однако одним глазом сплю, вторым за хлопцами наблюдаю: чтоб не курили, чтоб пожару не наделали. А там, в самом уголке, рядом со столиком, на котором в стопку были сложены десятка три экземпляров только что вышедшей дивизионной газеты, и новенький пристроился. Не выпускаю из поля зрения и его. Гляжу, схватил он один номерочек да и под полу его швырк, этак по-воровски озирается, не заметил ли кто. «Ага, думаю, чужак ты, если газету нашу втихаря тащишь!» Когда под утро он вышел, я кинулся вдогонку за ним. Потом выяснилось: фашистский разведчик он.

Наверняка Владимир Иннокентьевич вспомнил бы из моего прошлого еще что-нибудь, лишь бы прекратить разговор о его Ефросинии Сергеевне, совсем мог бы меня захвалить, но в коридоре раздался звонок. Я так и вскочил на ноги: «Отлично, сейчас сама Ефросиния Сергеевна прибудет!» Между тем в комнату вкатилась орава ребятишек: один к одному, при красных галстуках — пионерия.

Вперед выступил самый удалой, ватажок малолетний: «Не забыли, Владимир Иннокентьевич? Мы из группы «Поиск» четвертого «В» класса. Помните, вы обещали рассказать нам о военной жизни вашей жены Ефросинии Сергеевны… Все путем у нас, будем записывать на магнитофон».

«Все путем, — повторил он и отчего-то покраснел. — Но, видите, у меня гости — люди дорогие».