Купавна

В нескольких словах Дружба сообщил, что Владимир Иннокентьевич сумел выполнить просьбу Светланы Тарасовны. Правда, свидания ее с отцом не состоялось. Но в соответствующем органе государственной безопасности на стол перед товарищами Градовым и Шатайкиной положили несколько фотографий. На одной из них Николай Васильевич сразу опознал Теодора Шкреда, за которым слепо по молодости пошла Регина Кочергина, погибнув от его же руки.

«Его уж нельзя увидеть, — сказали чекисты. — Убит при попытке к побегу».

* * *

Перевалило за полдень, когда мы двинулись в обратный путь от церкви Покрова на Нерли к древнему поселку Боголюбову, который как бы примыкает к столь же древнему Владимиру.

Над поймой реки кружились стаи ворон.

— Тепла накричат птички, — заметил Салыгин и подмигнул мне. — Словно по твоему заказу.

— Это почему? — не понял я.

— А потому. Одежонка твоя не по сезону.

— У меня нет Ефросинии Сергеевны…

— То-то! — От удовольствия аж прищелкнул он языком и замедлил шаг. — Постой, тут кто-то…

Что за неожиданность? Перед нами, метрах в ста, стоял человек с ружьем, нацеленным в небо. Выстрел прозвучал резко. Эхо прокатилось по пойме и не скоро утихло где-то за Нерлью.

Что за человек? Охотничий сезон не наступил… Салыгин ринулся на второй выстрел. Но «охотник» с не меньшей прыткостью метнулся в сторону, скрылся в кустарнике.

— Подлец! В войну решил поиграть! — Вернулся Салыгин, бросая к моим ногам трупик серо-сине-черной птицы. — Для потехи убил… Встречаются ведь такие! Общипывают природу, будто не жить им. И человека то же самое… Негодяй!

Он произнес это так, точно негодяй убил не только птицу, но поранил и его сердце. Сердито поскрипывал под ногами снег. Владимир Иннокентьевич в сердцах опять заговорил:

— Трудно встречаться с такими! Взять хотя бы братца моей Фросеньки…

Мы молча шли по центральной улице Боголюбова. Подходя к автобусной остановке, Салыгин придержал меня за локоть:

— Знаешь, как-то мы с Фросей побывали в нашем полку. Там новые бойцы, новые офицеры, новая совершеннейшая военная техника. Но осталось старое знамя. Хм… Вернее, нестареющее знамя. Хм… Посмотрел я на знамя наше, вспомнил войну, и слеза прошибла. Сегодня живые перезахоранивают останки мертвых, погибших воинов. В солдатских могилах находят письма, медальоны, фотографии. На некоторых из них могильная плесень стерла все, что было написано. А надо знать ныне живущим, что́ написал человек в своем последнем неотправленном письме, надо установить его фамилию, имя… Вот чем бы надо заняться некоторым шалопаям, а не птичек стрелять…

Он сдернул с рук варежки, усмешливо фыркнул, смотря себе на ладони:

— Волдыри от пешни. Да еще и кровавые! Удивительно, как отчитаюсь за них? Перепадет мне от Фросеньки.

Владимир Иннокентьевич поднял глаза к залитому солнцем небу, и мне показалось, так можно смотреть лишь на само бессмертие.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В одном из своих писем Курганный капитан написал мне:

«Редко ты пишешь! Ну что ж, я с тобою сыграю такую шутку: пришлю много открыток, на каждой проставлю свой адрес и напишу: «Жив-здоров, того и тебе желаю». Тебе останется только подписаться, покраснеть и опустить в почтовый ящик…» И закончил обычным стереотипом: «Приезжай, дружба, поможешь очки подобрать, и что-то придумаем сообща».

В последнем недавнем письме я не усмотрел этого обычного стереотипа. «Не едешь, не надо! Не хотел цыган кутью есть, так пускай его черти едят…» — писал Николай Васильевич.

Что такое? Едят кутью чаще всего на поминках. Уж не приболел ли? Не сказывается ли неблагоустроенность его личной жизни? Или дает знать о себе возраст?.. Да нет, какие его годы! Он сам вот что пишет в назидание мне: «Мы, дружба, должны всегда быть молодыми: отметил пятидесятилетие — отсчитывай годы в обратном порядке, стукнуло шестьдесят — считай, тебе сорок…» Это последнее письмо, без обычного стереотипа, Курганный капитан написал в годовщину гибели Степана Бездольного:

«По выходе из госпиталя я не пошел на инвалидность. И не отсиживался в тылу, хотя меня и хотели демобилизовать, то есть списать по чистой. Тогда мне повезло: я скоро разыскал свой полк, которым продолжал командовать все тот же Петр Иванович Чаевский. Принял он меня, как отец родной. Так стал я командиром батареи боепитания. Ответственность большая перед всем полком: не сумел обеспечить своевременный подвоз снарядов на огневые позиции батареи — могут погибнуть люди. А хорошо сработал — великая благодарность от рядового артиллериста до самого комполка. Но суть не в благодарностях. В полку бы обошлись без меня, а я без него — нет!

В годину смерти Степана на нашем участке фронта установилось затишье. Ни винтовочного выстрела, ни одного снаряда ни в ту, ни в другую сторону передовой. Тут-то и подъехал в расположение моей батареи полковник Чаевский и — прямо ко мне:

— Подполковник Салыгин пошел на поправку, скоро обещает вернуться в полк. Между прочим, хорошую мысль он подал. Недавно я прислал к тебе на батарею молодое пополнение. Так вот, собирай всех новеньких в машину, поедем на место гибели командира батареи Бездольного.