Купавна

— Не он, а спросить надо с других, что они натворили! В частности, тот же партийный секретарь Безъедов. Формалист, перестраховщик — мало сказать!.. Суть в том, что на Ивана Тимофеевича в парторганизацию поступила куча анонимных писем, якобы он беспробудно пьянствует, является в пьяном виде на квартиру своей бывшей жены, дебоширит и всячески оскорбляет ее женское достоинство. То же самое в своем официальном заявлении описала и эта бабенция, к тому ж прибавила, что Иван берет у нее вещи и пропивает. Ей что? Насолить бывшему — одно удовольствие, уличила в полном моральном разложении. Иван затеял с ней развод якобы потому, что разыскал где-то на Дальнем Востоке жену какого-то погибшего своего фронтового товарища и решил сойтись с ней.

— Постой, браток! — перебил я Салыгина. — Возможно, в этом есть какой-то дымок…

Дело в том, что с Рысенковым я близко познакомился в этой же квартире Владимира Иннокентьевича. Майор в отставке сразу произвел на меня самое благоприятное впечатление. Фронтовики как фронтовики, вспоминают былое. Мы находили слова, созвучные высокому порыву человеческой души, которые раскрывали ее, как сокровищницу, во всей красоте и величии. Говорили о долге памяти перед теми, кого среди нас уже нет, о долге благодарности тем, чьи сердца открывались боли фронтовиков, принимая эту боль, как свою. Разговор зашел о том, что нам в окопах легче жилось, чем нашим родным и близким в тылу, даже там, куда не залетали вражеские самолеты и где совсем не пахло порохом, но где люди переживали голод, трудились по принципу: «Все для фронта, все для победы!» Беседа зашла и о дружбе, любви, верности. В знак женской стойкости пропустили по нашей фронтовой, вспомнили стихи Константина Симонова «Жди меня».

— А знаете, — сказал майор Рысенков, — я знаком о одной женщиной, которая до сих пор живет в беспредельном ожидании. Как-то в патронной коробке мы нашли записку: «Дорогие! Бейте насмерть фашистскую нечисть, а мы, ваши девушки, невесты и жены, ждем вас с победой!» Ничего удивительного: о том, что нас ждали, писалось в письмах, говорилось по радио. Бойцы верили своим недоцелованным девушкам, недолюбленным невестам и женам. Бывало, если к кому-нибудь все же доносился нехороший слушок, что, мол, его любимая не выдержала, изменила, не хотелось принимать такое за правду. Одни давили душевную смуть, как окурок, другие убежденно отвечали: «Моя умеет ждать». Была у моего фронтового друга Кости Привезенцева жена Валентина. В самые первые дни войны у них появился сын. Маленький человечек родился недоношенным. Костя рассказывал: впервые глянул он на хлипенькое тельце с глубокой тоской и сердечной болью. «А ты не особо огорчайся! — поспешила успокоить его Валентина. — Вот увидишь, родной, какого еще человека я из него выращу». «Нет, такие не то чтобы расти, а и жить-то вряд ли способны», — подумал Костя. Но не захотел делать больно жене и отшутился: «Верно, вырастет, весь в маму». С тем Привезенцев и ушел на фронт. И не было границ его радости, когда он получил первое письмо от Валентины. Молодая мать писала, что хотя их маленький Толик и болел, однако сейчас вполне здоров, выглядит богатырем и ждет своего папу. Нетрудно понять, что в эти слова Валентина вкладывала гораздо более глубокий смысл, чем если бы написала: «Я жду тебя!»