Купавна

Ну и Владимир Иннокентьевич! Сам еще не оправился после ранения, а о людях не забывает! Дело, конечно, как я уразумел, не в мертвом Степе, а в молодых солдатах, которых Чаевский решил повезти на его могилу.

Командир полка не произнес траурной речи, а попросил молодых солдат поклониться праху геройски погибшего командира батареи Степана Бездольного и праху тех, кто вместе с ним погиб здесь.

И молодые солдаты поклонились светлой памяти Василия Клубничного, Осингкрития Перепади, Андрея Плацындара и многих-многих других. Даже Вани Хрунова, который был убит совсем в другом месте. Поклонились селам и городам, где родились герои; поклонились их родным и близким, кто говорил тогда: уж как тяжела утрата, а войну выстоим.

Затем был салют…

С месяц тому приезжал ко мне Владимир Иннокентьевич Салыгин. Мы вместе выхлопотали разрешение перезахоронить прах Степана Бездольного. Пришлось хлопотно. Но зато теперь спит Степа возле нашего кургана, на виду всего села. Покоится он рядом с теми, кто отдал свои жизни за то, за что сложил свою голову и он вдали от Херсона. Здесь, неподалеку от кургана, погибли и школьные наставники наши — Капитолина Леонидовна и Антонина Сергеевна. Их немцы расстреляли на круче и бросили в Днепр. Прах покоится, говорят, в одной из братских могил под Одессой.

Жаль, до сих пор не нашли мы могилу Регины и ее родителей. Но по сообщенным тобой координатам нашли могилу партизана Тараса Шатайко, того Ястребка, который погиб на твоих глазах. Не зарастет теперь тропа Светланы Тарасовны к этой дорогой могиле. И тропы к нашему кургану никогда-никогда не зарастут, на склонах его все больше цветов.

Цветы на земле, а земля приняла павших. Их теперь не отнять у нее, и земля живет ими; земля не умирает, и, как у нее, у них не будет старости. Тот, кто познает ату истину, у того не будет страха перед своей старостью. Так и я не страшусь ее…»

Как же понимать: не страшится человек старости, а приглашает на рисовую кашу с изюмом и медом, будто зовет проглотить щепотку кутьи на собственных поминках?!

Всю ночь я собирался в дорогу. На душе, как никогда, было неспокойно.

Я выходил во двор, вглядывался в плачущее небо, молил, хоть бы к утру прояснилось. Но дождь не унимался. Он лил уже вторые сутки, с каждым часом все сильнее, крупный и плескучий.

В который раз я выходил во двор, к гаражу, и вновь возвращался в квартиру, подолгу простаивал возле стены, на которой — большая фотография: костер и люди вокруг него — в ту памятную ночь на Ивана Купалу.

Костер оживал в моем воображении. И свет от него струился, точно розовая поземка, от самого подножия кургана. Оживал и двигался хоровод, и люди как бы разговаривали со мной:

«Память — не только в памятниках на могилах, мы продолжаем отыскивать и тех, о подвигах которых еще пока никто не знает». И будто доносились ко мне вместе с поземкой света голоса из самого кургана: «Хорошо, что не забываете нас!.. И спасибо тем, которые узнают от вас, что мы есть на свете, что есть такая память, которая вечно будет жить на Земле!»

Утром наперекор ненастью я погрузил в машину дорожные вещи, не без грусти напевая про себя тихую и строгую мелодию песни о партизане Железняке — проникла-таки она мне в самое сердце. И думалось об Остапе Митрофановиче Оверченко. Слышался его голос: «Врачи сказывали, мое дело безнадежно, даже если и выздоровею. Да ошиблись они!..»

Говорят, что все дороги к встрече фронтовиков ведут через Москву. И я не проехал бы мимо столицы, не миновал бы квартиру Владимира Иннокентьевича Салыгина, если бы даже он не напомнил о себе телеграммой: почтальон задержал меня, когда я уже выруливал свою старенькую неизменную машиненку на улицу. «Немедленно приезжай. Жизнь Градова опасности. Билеты самолет 22 часа вылетом сегодня приобрел Салыгин».

От моего города Владимира до Москвы рукой подать. Но в то утро не машина меня везла, а, казалось, я тащил ее на себе. Крайне изнуренный, с тяжелым камнем на душе наконец ввалился в квартиру Владимира Иннокентьевича. То, что я здесь увидел, потрясло меня.

В квартире не было обычного порядка, который, по выражению Дружбы, требует самый въедливый ротный старшина. А сам хозяин, уронив голову на стол, будто уснул после оголтелой попойки. О том свидетельствовали разбросанные на полу окурки. Недокуренная сигарета, выпав из руки Салыгина, дымилась перед ним на столе, пепел словно выползал из нее, и огонь оставлял на покрытом лаком дереве узкий черный след.

— Володя! — затормошил я его.

Владимир Иннокентьевич медленно поднял голову и, как бы еще не совсем опомнившись, руками смахнул со стола недокуренную сигарету. Затем, не глядя на меня, протянул руку к нераспечатанной пачке, надорвал ее, жадно закурил.

— А, это ты? — устало протянул он. — Молодец, что приехал!

Что мне оставалось, опрашивать или ругать его?

— Надо ж так-то? — побагровел Салыгин. — Одни люди добывают из земли металл, другие превращают его в оружие, начиняют землю всякой взрывчаткой. А тут еще этот Федор Безъедов.

Впрямь, не пьян ли он? Или с похмелья?