Купавна

…Сразу после выхода в море я заступил на вахту. Глянул на барометр — давление резко падало. Но это не испугало. Напротив, мне даже захотелось поспорить о бурей.

— Попахивает штормиком! — о показной лихостью заметил я старпому Шкреду, тому самому морячку, к которому год назад приревновал Регинку. И про себя подумал: «Не спасую перед тобой, красавчик!»

Но он презрительно глянул на меня и пробасил:

— Без тебя нешто не вижу? Помалкивай, детка!

Шкред раскрыл вахтенный журнал и ручкой с золотым «вечным» пером (по тому времени — редкость) сделал запись о своем дежурстве, размашисто расписался. Водворив в карман куртки самописку, старпом лихо и самодовольно присвистнул, бросил мне с одесским говорком:

— Детка, не тушуйся, исполни вальс «Закрой глазки» и — баюшки-баю под теплым одеяльцем.

В другое время я бы воздал должное зарвавшемуся старпому и врезать по шее мог бы, но не здесь, в море, где вынужден сдерживаться, потому что на рыбацком суденышке в его руках полноправная власть. Наш «Альбатрос» шел из-под Очакова на базу, что под Одессой, имея полный трюм кефали, и, кроме того, на буксирном тросе тащил переполненную рыбой шаланду. Капитан Авель Стенович Кочергин остался на берету — принимал новое судно. Я же имел все основания презирать Шкредуху…

То был последний рейс «Альбатроса» — ветхое рыбацкое суденышко должно стать на капитальный ремонт. Пользуясь неизменной уступчивостью своего отца, Регина захотела побывать в Одессе. Компанию ей составила Дуся Гончаренко. Так вместе с нами вышли в море и подружки, чему мы были очень рады.

В начале пути Регина запевала:

Каравелла, и шхуна, и старый фрегат
На волне колыхали меня…

Дуся подхватывала:

Я — родня океану, он старший мой брат,
А игрушки мои…

…Оставив меня одного у штурвала, Шкред спустился в свою каюту. Вскоре вновь появился на мостике и, отвернувшись от меня, достал из кармана флягу, прямо из горлышка стал пить. Ко мне донесся запах спиртного.

«Зачем он пьет?! — забеспокоился я. — Трусит перед штормом? Взбадривает себя?»

— Корешок! — вдруг позвал Шкред. — Тебе плохо, корешок? Не боись, наставим штормяге нос!

— Да-да, Теодор Карлович, у вас замечательный нос! — откликнулся я.

Он подступил ко мне:

— Мой мальчик, говоря по-одесски, ты выглядываешься, как мой папа! О, мой папа не лез за словом в карман. И мне преподал это. Понимаешь ли, в детстве у меня был нос, такой же почти, как у тебя — сапожком. До чего же он мне надоел! Посмотрю в зеркало — и тошнит. Так мой папа научил меня найти выход из положения. Что бы ты думал?.. На ночь я привязывал свой нос шпагатом к коленке, поджимал ее поближе к бородке. Ясно, так не проспишь всю ночь: нет-нет да и дрыгнешь ногой, а к ней нос привязан! Так мой мерзкий носище и выпрямился. То-то, милаша! Прими эту мою практику, не пожалеешь. Ха-ха…

Когда-то Регинка наделила меня этим прозвищем — Нос сапожком. Выходило, что она об этом рассказала и Шкреду. Иначе зачем бы ему сейчас подтрунивать надо мной, точно над чудаком?! И, несмотря на то что он был старше меня лет на десять и что являл собой старшинство на корабле, я мог бы дать ему пощечину, но не имел права оторвать руки от штурвального колеса.

— Вы, откровенно говоря, мне надоели! — прикрикнул я на него. — Я не христосик, чтобы выслушивать ваши нескладные шуточки. Предупреждаю: поберегитесь, Шкредуха!

Но он не внял моей угрозе.

— Мой ты ласковый! Вижу, ты паренек все же на большой палец, с присыпкой. Потому только и скажу тебе по чистой совести: попомни, эта дырявая посудина, которую ваши девочки поименовали «Каравеллой», не есть драга. Рыба в трюме не есть золото, а ты — не личность, чтобы дерзить мне.

В руках Шкреда щелкнул портсигар. Из вмонтированной в него зажигалки блеснул огонек. Старпом прикурил сигаретку, вытолкнул изо рта в мою сторону сизые пахучие кольца табачного дыма.

— Из чистого золота… самой высокой пробы! — Шкред вертел перед моими глазами портсигар. — Лучшей приманки для женского пола не найти. Как увидит — любая раскиснет. Что поделаешь, золото выше сатаны, миром правит, как сказал поэт… Присмотрел тут одну девочку, да она… А без нее мне и золото — бяка, детка моя. Не понимает, дурочка, что выходить замуж за голодранца лишь так — по-любови — это пуф-ф. — Он выдохнул мне едва ли не в самое лицо клуб дыма. — Воображаю себе, милейший, восемнадцатилетнюю девочку с ярко накрашенными губками, в юбочке выше полненьких коленочек, с этакими симпатичненькими чертиками в глазах, то не надо много раздумывать: она — самая несноснейшая среди подружек. И папашенька ее — хмы-и, антик!..

Я понял: Шкред говорил о Регине и ее отце. Какую обидную неосмотрительность допустили они, особенно Авель Стенович, войдя в близкие отношения с этим подленьким человечишком. В который раз я был готов накинуться на него, но на «Альбатроса» вдруг налетел порыв ветра. Суденышко заскрипело, как от боли, зарываясь носом в волну.