Купчая

Было видно, что он старательно подбирает слова, лучше всего передающие малейшие оттенки поведения клиента. Не потому, что не хватает словарного запаса, с запасом там было явно не хуже, чем у мудрого бати Соломона – а потому, что это важно. От этого зависит… Что зависит? Владимир никогда не оказывался втянут в детективные истории, не интересовался чужими тайнами. Отчасти потому, что на родине, в Болотнинске, городе оборонных заводов, усвоил привычку, сформулированную впоследствии кавторангом с военной кафедры: не твоё ведение – не лезь. Кавторанг, отставной подводник, утверждал, что это – главное правило подводников. Правило работало и во время учёбы в ЛЭТИ, и на «Поповке». Но Владимир знал: из любого правила есть исключения.

Именно исключение – не нарушение, а исключение! – вступило в силу, когда он заинтересовался тем, откуда свалился под ноги ключ. Хотя даже наедине с собой он не мог сказать: спас человека. Отсрочил гибель, так вернее. Спас – это будет, когда жизнь этого человека, Саши Макартумяна, будет вне опасности, когда она будет налажена, когда вне опасности и налажена будет жизнь и самого Владимира, и братьев Сабитовых с матерью, и всех, кто был в тех фургонах. Теперь-то ясно, что все они связаны до тех пор, пока… Пока что? А вот, наверное: пока эти люди, взявшиеся им помочь – медсестра Кристина с симпатичным огненноволосым, белобрысым и курносым сынишкой Иваром, умелая мастерица-швея с суровым лицом – Мария Тимофеевна и другие её товарищи по «Запчелу», Соломон Давидович и его сын Арик, пока они вместе не раскроют тайну неведомого и чужого Озолса. Тайну, которой он окружил подкоп под право Владимира и его товарищей жить в прежних квартирах, ходить по этим улицам, говорить на родных языках, есть хлеб и пить воду, не сносить безропотно хватку полицейских лап.

Это право уже ставилось под сомнение. Уже было. В сорок первом. Но тогда ответ был дан силой оружия. Руками земляков Владимира и кровью его деда, бесфамильного шапошника Самохи, впервые именно от советской власти получившего фамилию Мосин по имени отца и защищавшего страну, что наконец-то дала ему полноту прав настоящего человека. И тогда никто не говорил «не твоё ведение» – это было дело всех в стране. А сейчас войны нет, ответ должен быть несомненным и твёрдым, но его надлежит дать мирными средствами. Сыщицкими? Дипломатическими? Интересуются из-за границы, говорил Арик. Владимир ничего не понимал ни в сыске, ни в дипломатии, но видел: правило «не твоё ведение» – не про этот случай. Его, Владимира, ведение…

Соломон Давидович размышлял, время от времени прихлёбывая из тёмно-синей чашки с золотыми ростральными колоннами и надписью «Ленинград». Владимир тоже отпил чаю, который почти перестал дымиться. Веснушчатого лица Ивара почти не видно было из такой же чашки – бесшумно, деловито и быстро он поглощал отливающую красным жидкость, не забывая о печенье и концентрированном молоке. Независимость полностью уничтожила сгущёнку советского образца, но этот продукт Владимир знал и до независимости, он был не хуже, а только лучше. Крошки не сыпались. Прибалтийская культура – парню лет десять от силы, а как умеет вести себя за столом, подумал Владимир с невольной завистью. Кристина тоже аккуратно обтачивала печеньице, держа его отдезинфицированными пальцами медика, глядя то на Владимира, то на Сашу. Чётко нарисованные – не помадой, а природой – губки её двигались, как лепестки цветка шиповника на тихом ветерке, иногда приоткрывая ухоженную белизну зубов. Саша, шевеля круглыми ушами под круглыми кольцами кудрей, молча наминал бутерброд с баночным паштетом. Молчание пахло чайным теплом. Оно могло длиться сколько угодно, прерываясь разве тихим звоном чашки о блюдце – от этого уют не нарушался сквозняком тревоги. Здесь был дом. Наконец Соломон Давидович сказал:

– Остаётся ждать, пока ответят из посольства. Они вроде как не бюрократы, кварталами не тянут резину, не тянут.