Курочка ряба, или золотое знамение

Игнат Трофимыч согласился равнодушно:

– Сходи давай.

На улице, обнаружила Марья Трофимовна, когда выскочила из дома, был уже вечер. Солнце уже склонялось к горизонту, и окраинная их деревенская улица начинала свою обычную предночную жизнь: на лавочках у заборов сидели стайками старухи и старики, а кое-где и хозяева помоложе, покончившие на сегодня со своими хозяйственными делами.

– …фимовна! – позвали ее откуда-то, с какой-то лавочки, но Марья Трофимовна, не поглядев откуда, только занято помаячила рукой: не могу, не управилась, – и, постаравшись поскорее пробежать по улице, нырнула в калитку Марсельезы.

– Ну чего, на старика бумагу в милицию писать будем? – встретила ее Евдокия Порфирьевна.

– Ты что, ты что, – замахала на нее руками Марья Трофимовна.

– Ладно тогда, – смилостивилась Евдокия Порфирьевна. – Погодим пока. А чего тогда, какое дело такое?

О, как запинаясь и что творя с родным и могучим русским языком, какие склонения с какими падежами перемешивая, просила Марья Трофимовна ее «машинку»!

Веселясь про себя, Евдокия Порфирьевна молча выслушала заикания Марьи Трофимовны и, когда та закончила их, спросила:

– Чего эт вы молоть собрались?

С таким недоброжелательством и любопытством она спросила, что Марья Трофимовна в ответ забормотала уж совершенно невразумительное:

– Дак надо вот… старику приспичило… ночь на носу, а он поди да поди… ну, старика моего знаешь же…

– Кофе, что ли, ему приспичило? – язвительно спросила Евдокия Порфирьевна. – Да вы кофе-то отродясь не пили!

Марья Трофимовна вспомнила о принесенной дочерью коричнево-лаковой жестяной банке.

– Во-во, кофе! – обрадованно ухватилась она за мысль Марсельезы. – Надька тут приволокла. Особый кофе-то, растворимый, как не попробовать.

– Растворимый?! – Евдокия Порфирьевна едва не подавилась со смеху. – Да он же и так в порошке, че эт его молоть?

Марья Трофимовна поняла, что попалась. Но отступать было некуда. Оставалось переть дальше, напролом.

– Так я ж говорю: совсем особый. Особо растворимый! – подчеркнула она со значением. И вдохновение не оставило ее и дальше: – Это только в их пайке такой бывает, больше нигде-никогда. Его молоть непременно надо.

И с таким убеждением она говорила, с такой верой, с такой искренностью, что Евдокия Порфирьевна даже и поколебалась в своей правоте. Черт знает, в том пайке все могло быть.

– Во как, значит? – сказала она. – Ну пойдем, дам.

Она завела Марью Трофимовну в дом, достала белую пластмассовую, похожую на сахарную голову бандуру миксера, объяснила, как с ним обращаться, и, отдавая Марье Трофимовне, наказала:

– Только нынче же и верни! На завтра не оставляй. Вещь дорогая, да теперь нет нигде.

– Да уж будь покойна, будь покойна, – благодарно отозвалась Марья Трофимовна. – Мы и аккуратно, и нынче же, будь покойна.

Игнат Трофимыч встретил ее с ухмылкой неверия:

– Дала?!

Вообще говоря, он надеялся, что Марсельеза не доверит им свою мельницу. И, удивясь странной для нее отзывчивости, огорчился. Не хотелось ему больше никакой возни с этой скорлупой. На сегодня, во всяком случае. Но если бабе припрет – разве же можно вставать ей поперек… Оставалось только испить чашу до дна.

– Обучилась, как управляться? – лишь и спросил он.

– Не то как же! – гордо ответила Марья Трофимовна.

Тут, пожалуй, в этом месте, когда неотвратимо, со все возрастающей скоростью, будто поезд с отказавшими тормозами, несущийся под уклон, приближается, подступает конец всей их прошлой жизни, надо бы сказать о ней, этой их прошлой жизни, несколько слов. Хотя, если по правде, ничего такого особого, ничего такого необыкновенного сказать о ней нечего – обычная была жизнь, обычней некуда. Что было со всеми – то было и с ними, ничего не минуло. И если говорить об их жизни, то следовало бы взять учебник истории и вместо слов «народ», «трудящиеся», «население страны» вписывать их имена: «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович», «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович». Ну а если что и отметить, то отметить придется тоже самое заурядное: что, живя этой своей, прошлой теперь жизнью, всегда старались они жить по совести, по закону, по правде – как бы и что бы ни было…

А толку от миксера не оказалось никакого, ровным счетом – напрасно возлагала на него Марья Трофимовна надежды.

Следуя инструкциям, полученным от Марсельезы, они с Игнатом Трофимычем засыпали золотое крошево внутрь, закрывали камеру крышкой, включали мотор, считали до шестидесяти – чтобы он работал не больше минуты, а иначе, предупредила Марсельеза, перегорит, – открывали крышку, исследовали крошево – оно не мололось. Добавляли, убавляли, выжидали десять минут, чтобы не гонять мотор, опять же согласно полученным инструкциям, больше трех раз подряд, – все без толку. Явно не известкой была скорлупа…

Отрешенное, умиротворенное спокойствие сошло на Игната Трофимыча. Радостное даже, пожалуй, спокойствие.

– Все, хорош, точка, – сказал он после очередной неудачной попытки, принимаясь выгребать из миксера чайной ложечкой насеченное крошево.